Художественная литература

Леонид Андреев

Гостинец

I

-- Так ты приходи! -- в третий раз попросил Сениста, и в третий раз Сазонка торопливо ответил: -- Приду, приду, ты не бойся. Еще бы не прийти, конечно прийду. И снова они замолчали. Сениста лежал на спине, до подбородка укрытый серым больничным одеялом, и упорно смотрел на Сазонку; ему хотелось чтобы Сазонка подольше не уходил из больницы и чтобы своим ответным взглядом он еще раз подтвердил обещание не оставлять его в жертву одиночеству, болезни и страху. Сазонке же хотелось уйти, но он не знал, как это сделать без обиды для мальчика, шмурыгал носом, почтисползал со стула и опять садился плотно и решительно, как будто навсегда. Он бы еще посидел, если бы было о чем говорить; но говорить было не о чем, и мысли приходили глупые, от которыхстановилось смешно и стыдно. Так, его все время тянуло называть Сенисту по имени и отчеству -- Семеном Ерофеевичем, что было отчаянно нелепо: Сениста был мальчишка-подмастерье, а Сазонка был солидным мастером и пьяницей и Сазонкой звался только по привычке. И еще двух недель не прошло с тех пор, как он дал Сенисте последний подзатыльник, и эт обыло очень дурно, но и об этом говорить тоже нельзя. Сазонка решительно начал сползать со стула, но не доведя дело до половины, так же решительно всполз назад и сказал не то в виде укоризны, не то то утешения: -- Такие вот дела. Болит, а? Сениста утвердительно качнул головой и тихо ответил: Ну, ступай. А то он бранить будет. -- Это верно, -- обрадовался Сазонка предлогу. -- Он и то приказывал: ты, говорит, поскорее. Отвезешь -- и той же минутой назад. И чтобы водки ни-ни. Вот, черт! Но вместе с сознанием, что он может теперь уйти каждую минуту, в сердце Сазонки вошла острая жалость к большеголовому Сенисте. К жалости призывала вся необычная обстановка: тесный ряд кроватей с бледными, хмурыми людьми; воздух, до последней частицы испорченный запахом лекарств и испарениями больного человеческого тела; чувство собственной силы и здоровья. И, уже не избегая просительного взгляда, Сазонка наклонился к Сенисте и твердо повторил: -- Ты, Семен... Сеня, не бойся. Приду. Как ослобонюсь, так и к тебе. Разве мы не люди? Господи! Тоже и у нас понятие есть. Милый! Веришь мне аль нет? И с улыбкой на почерневших, запекшихся губах Сениста отвечал: -- Верю. -- Вот! -- торжествоал Сазонка. Теперь ему было легко и приятно, и он мог уже поговорит о подзатыльнике, случайно данном две недели назад. И он осторожно намекнул, касаясь пальцем Сенина плеча: -- А ежели тебя по голове кто бил, так разве это со зла? Господи! Голова у тебяочень такая удобная: большая да стриженная. Сениста опть улыбнулся, и Сазонка поднялся со стула. Ростом он был очень высок, волосы его, все в мелких кудряшках, расчесанные частой гребенкой, подымались пышно и веселой шапкой, и серые припухшие глаза искрились и безотчетно улыбались. -- Ну, прощевай! -- сказал он, но не тронулся с места. Он нарочно сказал "прощевай!, а не "прощай!, потому что так выходило душевнее, но теперь ему показалось этого мало. Нужно было сделать что-то еще более душевное и хорошее, такое, после которого Сенисте весело было бы лежать в больнице, а ему легко было бы уйти. И он неловко топтался на месте, смешной в своем детском смущении, когда Сениста опять вывел ег оиз затруднения. -- Прощай! -- сказал он своим детским тоненьким голоском, за который его дразнили "гуслями", и совсем просто, как взрослый, высвободил руку из-под одеяла и, как равный протянул ее Сазонке. И Сазонка, чувствуя, что это именно то, чего не хватало ему для плного спокойствия, постительно охватил тонкие пальчики своей здоровенной лапищей, подержал их и со вздохом отпустил. Было что-то печальное и загадочное в прикосновении тонких горячих пальчиков: как будто Сениста был не только равным всем людям на свете, но и выше всех и всех свободнее, и происходило это оттого, что принадлежал он теперь неведомому, но грозному и могучему хозяину. Теперь его можно было назвать Семеном Ерофеевичем. -- Так приходи же, = в четвертый раз попросил Сениста, и эта просьба прогнала то страшное и величавое, что на миг осенило его своими бесшумными крыльями. Он снова стал мальчиком, больным и страдающим, и снова стало жаль его -- очень жаль. Когда Сазонка вышел из больницы, за ним долго еще гнался запах лекарств и просящий голос: -- Приходи же! И, разводя руками, Сазонка отвечал: -- Милый! Да разве мы не люди?

II

Подходила пасха и портновской работы было так много, что только один раз в воскрусенье Сазонке удалось напиться, да и то не допьяна. Целые дни, по-весеннему светлые и длинные, от петухов до петухов, он сидел на подмостках у своего окна, по турецки поджав под себя ноги, змурясь и неодобрительно посвистывая. С утра окно находилось в тени, и в разошедшиеся пазы тянуло холодком, но к полудню солнце прорезывало узенькую желтую полоску, в которой светящимися точками играла приподнятая пыль. А через полчаса уже весь подоконник с набросанными на него обрезками материй и ножницами горел ослепительным светом, и становилось так жарко, что нужно было, как летом, распахнуть окно. И вместе с волной свежего, крепкого воздуха, пропитанного запахом преющего навоза, подсыхающей грязи и распускающихся почек, в окно влетала шальная еще слабосильная муха и проносился разногосый шум улицы. Внизу у завалинки рылись куры и блаженно кудахтали, нежась в круглых ямках: на противоположной, уже просохшей стороне играли в бабки ребята, и их пестрый, звонкий крик и удары чугунных плит о костяшки звучал изадором и свежестью. Езды по улице, находящейся на окраине Орла, было совсем мало, и только изредка шажком проезжал пригородный мужик; телега подпрыгивала в глубоких колеях, еще полных жидкой грязи, и все части ее стучали деревянным стуком, напоминающим лето и простор полей. Когда у Сазонки начинало ломить поясницу и одеревеневшие пальцы не держали иглы, он босиком и без подпояски, как был, выскакивал на улицу, гигантскими скачками перелетал лужи и присоединялся к играющим ребятам. Ну-ка, дай ударить, -- просил он, и десяток грязных рук протягивали ему плиты, и десяток голосов просили: -- За меня! Сазонка, за меня! Сазонка выбирал плиту поувесистее, засучивал рукав и, приняв позу атлета, мечущего диск, измерял прищуренным глазом расстояние. С легким свистом плита вырывалась из его руки и, волнообразно подскакивая, скользящим ударом врывалась в середину длинного кона, и пестрым дождем рассыпались бабки, и таким же пестрым криком отвечали на удар ребята. После нескольких ударов Сазонка отдыхал и говорил ребятам: -- А Сениста-то еще в больнице, ребята. Но, занятые своим интересным делом, ребята принимали известие холодно и равнодушно. -- Надобно ему гостинца отнести. Вот ужо отнесу, -- продолжал Сазонка. На слово "гостинец" отозвались многие. Мишка Поросенок подергиал одной рукой штанишки -- другая держала в подоле рубахи бабки -- и серьезно советовал: -- Ты ему гривенник дай. Гривенник была та сумма, которую обещал дед самому Мишке, и выше ее не шло его представление о человеческом счастье. Но долго разговаривать огостинце не было времени, и такими же гигантскими прыжками Сазонка перебирался к себе и опять садился за работу. Глаза ег оприпухли, лицо сталобледно-желтым, как у больного, и веснушки глаз и на носуказались особенночастыми и темными. Только тщательно расчесанные волосы подымались все той же веселой шапкой, и, когда хозяин, Гавриил Иванович, смотрел на них, ему непремено представлялся уютный красный кабачок и водка, и он ожесточенно сплевывал и ругался. В голове Сазонки было смутно и тяжело, и по целым часам он неуклюже ворочал какую-нибудь одну мысль: о новых сапогах или гармонике. Но чаще всего он думал о Сенисте и о гостинце, который он ему отнесет. Машинка монотонно и усыпляюще стучала, покрикивал хозяин -- и все одна и та же картина представлялась усталому мозгу Сазонки: как он приходит к Сенисте и подает ему гостинец, завернутый в ситцевый каемчатый платок. Часто в тяжелой дреме он забывал, что такой Сениста, и не мог вспомнить его лица; но каемчатый платок, который еще нужно купить, представлялся живо и ясно, и даже казалось, что узелки на нем не совсем крепко завязаны. И всем, хозяину, хозяйке, хаказчикам и ребятам, Сазонка говорил, что пойдет к мальчику непременно на первый день пасхи. -- Уж так нужно, -- твердил он. -- Причешусь, и той же минутой к нему. На, милый, получай! Но, говоря это, он видел другую картину: распанутые двери красного кабачка и в темной глубине их залитую сивухой стойку. И его охватывало горькое сознание своей слабости, с которой он не может бороться, и хотелось кричать громко и настойчиво: "К Сенисте пойду! К Сенисте! " А голову наполняла серая, колеблющаяся муть, и только каемчатый платок выделялся из нее. Но не радость была в нем, а суровый укор и грозное предостережение.

III

И на первый день пасхи и на второй Сазонка был пьян, дрался, был избит и ночевал в участке. И только на четвертый день удалось ему выбраться к Сенисте. Улица, залитая солнечным светом, пестрела яркими пятнами кумачовых рубах и веселым оскалом белых зубов, грызущих подсолнухи; играли вразброд гармоники, стучали чугунные плиты о костяшки, и голосисто орал петух, вызывая на бой соседского петуха. Но Сазонка не глядел по сторонам. Лицо его, с подбиты мглазом и рассеченной гбой, было мрачно и сосредоточено, и даже волосы не вздымались пышной гривой, а как-то растерянно торчали отдельными космами. Было совестно за пьянство и неисполненное слово, было жаль, что представится он Сенисте не во всей красе, -- в красной шерстяной рубахе и жилетке, а пропившийся, паскудный, воняющий перегоревшей водкой. Но чем ближе подходил он к больнице, тем легче ему становилось, и глаза чаще опускались вниз, направо, где бережно висел в руке узелок с гостинцем. И лицо Сенисты виделось теперь совсем живо и ясно, с запекшимися губами и просящим взглядом. -- Милый, да разве? Ах, госполи! -- говорил Сазонка и крупно надбавлял шагу. Вот и больница -- желтое, громадное здание, с черными рамами окон, отчего окна походили на темные угрюмые глаза. Вот и длиный коридор, и запах лекарств, и неопределенное чувство жути и тоски. Вот и палата и постель Сенисты... Но где же сам Сениста? -- Вам кого? -- спросила вошедшая следом сиделка. -- Мальчик тут один лежал. Семен. Семен Ерофеев. Вот на этом месте. -- Сазонка указал пальцем на пустую постель. -- Так нужно допрежде спрашивать, а то ломится зря, -- грубо скаазла сиделка. -- И не Семен Ерофеев, а Семен Пустошкин. -- Ерофеев-это по отчеству. Родителя звали Ерофеем, так вот он и выходит Ерофеич, -- объяснил Сазонка, медленно и страшно бледнея. -- Помер ваш Ерофеич. А только мы этого не знаем: по отчеству. По нашему -- Семен Пустошкин. Помер, говорю. -- ВОт как-с! -- благоприйстойно удивился Сазонка, бледный настолько, что веснушки выступили резко, как чернильные брызги. -- Когда же-с? -- Вчера после вечерен. -- А мне можно!.. -- запинаясь, попросил Сазонка. -- Отчего нельзя? -- равнодушно ответила сиделка. -- Спросите, где мертвецкая, вам покажут. Да вы не убивайтесь! Кволый он был, не жилей. Язык Сазонки расспрашивал дорогу вежливо и обстоятельно, ноги твердо несли его в указанном направлении, но глаза ничего не видели. И видеть они стали только тогда, когда неподвижно и прямо они уставились в мертвое тело Сенисты. Тогда же ощутился и страшный холод, стоявший в мертвецкой, и все кругом стало видно: покрытые сырыми пятнами стены, окно, занесенное паутиной; как бы ни светило солнце, небо через это окно всегда казалось серым и холодным, как осенью. Где-то с перерывами беспокойно жужжала муха; падали откуда-т окапельки воды; упадет одна -- кап! -- и долго после того в воздухе носится жалобный, звенящий звук. Сазонка отступил на шаг назад и громко сказал: -- Прощевай, Семен Ерофеич. Затем опустился на колени, коснулся лбом сырого пола и поднялся. -- Прости меня, Семен Ерофеич, -- так же раздельно и громко выговорил он, и снова упал на колени, и долго прижимался лбом, пока не стала затекать голова. Муха перестала жужжать, и было тихо, как бывает только там, где лежит мертвец. И через равные промежутки падали в жестяной таз капельки, падали и плакали -- тихо, нежно.

IV

Тотчас за больгицей город кончался и начиналось поле, и Сазонка побред в поле. Ровное, не нарушаемое ни дереовм, ни строением, оно привольно раскидывалось вширь, и самый ветерок казался его свободным и теплым дыханием. Сазонка сперва шел по просохшей дороге, потом свернул влево и прямиком по пару и прошлогоднему жнитву направился к реке. Местами земля была еще сыровата, и там после его прохода оставались следы его ног с темными углублениями каблуков. На берегу Сазонка улегся в небольшой, покрытой тарвой ложьинке, где воздух был неподвижен и тепел, как в парине, и закрыл глаза. Солнечные лучи проходилисквозь закрытые веки теплой и красной волной; высоко в воздушной синеве звенел жаворонок, и было приятно дышать и не думать. Полая вода уже сошла, и речка струилась узеньким ручейком, далеко на противоположном низком берегу оставив следы своего буйства, огромные, ноздреватые льдины. Лни кучками лежали друг на друге и белыми треугольниками подымились вверх навстречу огненным беспощадным лучам, которые шаг за шагом точили и сверлили их. В полудремоте Сазонка откинул руку -- под не попало что-то твердое, обернутое материией. Гостинец. Быстро приподнявшись Сазонка вскрикнул: -- Господи! Да что же это? Он совершенно забыл про узелок и испуганными глазами смотрел на него: ему чудилось, что узелок сам своей волей пришел сюда и лег рядом, и страшно было до него дотронуться. Сазонка глядел -- глядел -- глядел не отрываясь, -- и бурная, клокочущая жалость и неистовый гнев подымались в нем. Он глядел на каемчатый платок -- и видел, как на первый день, и на второй, и на третий Сениста ждал его и оборачивался к двери, а он не приходил. Умеродинокий, забытый -- как щенок, выброшенный в помойку. Только бы еа день раньше -- и потухающими глазами он увидел бы гостинец, и возрадовался бы детским своим сердцем, и без боли, без ужасающей тоски одиночества полетела бы ег одуша к высокому небу. Сазонка плакал, впиваясь руками в свои пышные волосы и катаясь по земле. Плакал и, подымая руки к небу жалко оправдывался: -- Господи! Да разве мы не люди? И прямо рассеченной губой он упал на землю -- и затих в порыве немого горя. Лицо его мягко и нежно щекотала молодая трава; густой, успокаивающий запах подымался от сырой земли, и была в ней могучая сила и страстный призыв к жизни. Как вековечная мать, земля принимала в свои объятия грешного сына и теплом, любовью и надеждой поила его страдающее сердце. А далеко в городе нестройно гудели веселые праздничные колокола. 1901 г.

все книги автора