Перевод с английского Василия Голышева

"Скорая помощь" была полна, но мне нашлось место наверху, и мы

тронулись. Меня взяли с сильными кровавыми рвотами, и я боялся, что меня

вырвет на людей внизу. Мы катили под звуки сирены. Они доносились издалека,

точно это была не наша, а какая-то посторонняя сирена. Мы ехали в окружную

больницу, мы все. Нищие. Объекты благотворительности. У каждого из нас

испортилось что-то свое, и для некоторых эта поездка была последней. Общего

у нас было то, что все мы были нищие и всем нам ничего не светило. "Скорую

помощь" набили битком. Я не думал, что она вмещает столько людей.

- Боже, о Боже милостивый, - услыхал я голос негритянки снизу, - за что

же МНЕ такое? МНЕ-ТО за что такое, Господи?...

Сам я не удивлялся. Я давно играл со смертью. Не то чтобы мы были

хорошими друзьями, но знакомство водили давно. В этот вечер она подсела ко

мне слишком близко и слишком стремительно. Предупреждения были: боль ножом

втыкалась мне в живот, но я старался ее не замечкать. Я думал, что меня не

прошибешь и что боль - разхновидность неудачи; я старался ее не замечать. Я

заливал ее виски и шел работать. Рабоотал я пьянице. Все из-за виски; не

надо было переходить с вина на виски.

Кровь из внутренностей не такого ярко-алого цвета, как, скажем, на

порезанном пальце. Кровь из внутренностей темная, пурпурная, почти черная, и

она воняет, воняет отвратительно. Эта животворная влага воняла хуже говна.

Подступило опять. Обычно кажется, что стоит только избавиться от пщии,

и станет легче. Но сейчас это была одна иллюзия: каждый спазм приближал

встречу с Мамашей Смертью.

- О Господи Боже милостивый, за что...

Кровь оказалась у меня во рту, но я ее не выплюнул. Я не знал, что

делать. С верхнего яруса я бы порядком испачкал своих друзей внизу. Я держал

кровь во рту и думал, как поступить. "Скорая помощь" повернула, и кровь

закапала из углов рта. Что же, человек должен соблюдать приличия, даже если

он умирает. Я собрался с силами, закрыл глаза и заглотнул кровь обратно.

Меня замутило. Но задача была решена. Я только надеялся, что мы скоро

приедем, и мне не прийдется бороться со следующей порцией.

Я действительно не думал о смерти; единственной мыслью было: как это

все неудобно, я совсем не владею ситуацией. Лишили выбора и тащат тебя куда-

то.

"Скорая помощь" приехала, я оказался на столе, и меня стали спрашивать:

какого я вероисповедания? где родился? не задолжал ли округу каких-нибудь

$$$ с прошлой поездки в их больницу? когда я родился? живы ли родители?

живут ли вместе? и так далее - словом, известно что. Они говорят с тобой

так, будто ты в полном порядке; они не хотят замечать, что ты при смерти. И

особенно не торопятся. Это успокаивает, но у них нет такой задачи, им просто

надоело, им безразлично, сдохнешь ты, пернешь или улетишь. Нет, пожалуй,

лучше бы ты не пердел.

Потом я оказался в лифте, потом раскрылись двери и меня вкатили в какой-

то темный подвал. Поместили на кровать и оставили одного. Затем появился

санитар и протянул мне маленькую белую таблетку.

- Примите, - сказал он.

Я проглотил таблетку, он дал мне стакан воды и исчез. Так хорошо ко мне

давно не относились. Я лег и стал разглядывать обстановку. Восемь или десять

кроватей, на каждой по американцу. На тумбочке - посудина с водой и стакан.

Простыни выглядели чистыми. В палате было очень темно, совсем как в подвале

большого дома. Одинокая тусклая лампочка без абажура. Рядом лежал громадный

мужчина, лет пятидесяти пяти, но громадный; в основном это был жир, и тем не

менее в нем чувствовалась необычная сила. Он был пристегнут к кровати. Он

смотрел вверх и говорил с потолком.

- ... такой приятный малый, такой приличный малый, искал работу, ищу,

говорит, работу, а я говорю: "Ты вроде малый ничего, а нам нужен кто-то у

плиты, чтобы честный и умел готовить, а у тебя честный вид, парень, - я

человека сразу вижу, - будешь нам с ежной помогать, оставайся сколько

захочешь"; он говорит: "Конечно, сэр", так и говорит, рад, видно, что

получил работу; я говорю: "Ну, Марта, похоже, нашли мы хорошего парня, такой

приличный парень, в кассу лазить не будет, не то что эти подонки". Ну,

поехал я, закупил кур, сколько надо закупил. Марта из курицы что хочешь

a$%+ %b - волшебница. "Полковнику Сандерсу" до нее далеко. Поехал и купил

два десятка кур на выходные. Что надо получались выходные, куриный день, все

блюда из кур. Два десятка, поехал и купил. Ну, думаю, теперь переманим всех

клиентов у "Полковника Сандерса". За удачные выходные 200 долларов чистой

прибыли набирается. Парень этот их даже ощипывал и разделывал вместе с нами,

это сверх своей работы. У нас-то с Мартой ждетей нет. Ладно, разделала Марта

этих кур, сколько было, всех разделала... Девятнадцать блюд приготовили,

курица из ушей полезет. А малого поставили остальное готовить - бутерброды с

котлетами, бифштексы и прочее. Куры уже на огне. Какие были выходные! Вечер

пятницы, суббота и воскресенье. Приятный малый, и от работы не бегает.

Хороший помощник. Все шутил. Он меня называл "полковник Сандерс", а я его -

сын. Полковник Сандерс и сын - прямо фирма. В субботу вечером закрылись,

устали, но радуемся. Съели этих кур подчистую. Народу набилось - даже

очередь стояла, никогда такого не видал. Закрыл я двери, вытащил бутылку

виски получше, сидим веселимся, хоть и устали, выпиваем. Парень посуду

помыл, подмел пол. Говорит: "Ну что, полковник Сандерс, во сколько мне

завтра заступать?" Улыбается. Я говорю - в 6.30. Он кепку надел и ушел. "Ну

до чего замечательный парень!" - говорю и к кассе иду, подсчитать выручку. А

там - НИЧЕГО! Правду говорю - в ней НИЧЕГО! И коробка из-под сигар - там еще

за два дня выручка, - так он и коробку отыскал. Такой пр

иличный малый... не пойму... говорил же ему, оставайся сколько

захочешь, так и сказал... Два десятка... Марта знает толк в курах... А

парень этот, потрох куриный, все деньги прихватил...

Потом он закричал. Я не раз слыхал, как кричат люди, но я никогда не

слышал, чтобы кричали так. Он натянул ремни и стал кричать. Казалось, что

ремни вот-вот лопнут. Кровать грохотала, стены гудели от крика. Он обезумел

от боли. Это не был короткий крик. Это был долгий крик, он длился и длился.

Потом он замолк. Мы, восемь или дестяь больных американцев, лежали и

наслаждались тишиной.

Потом он опять заговорил.

- Такой приятный парень, сразу мне понравился. Говорю, оставайся

сколько захочешь. И все шутил смешно. Хороший помощник. Я поехал, закупил

двадцать кур. Двадцать кур. За хорошие выодные можно целых две сотни

заработать. Приготовили двадцать кур. Меня полковником Сандерсом называл...

Я свесился с кровати; меня снова вырвало кровью.

На другой день появилась сестра и помогла мне перебраться на каталку.

Меня по-прежнему рвало кровью, и я очень ослаб. Она закатила меня в лифт.

Техник встал позади своего аппарата. Они уперлись чем-то острым мне в

живот и велели стоять. Я был очень слаб.

- Я ослаб, я не могу стоять.

- Стойте прямо, - сказал техник.

- Боюсь, что не смогу, - скзаал я.

- Не шевелитесь.

Я почувствовал, что медленно заваливаюсь назад.

- Я падаю.

- Не надо падать, - сказал он.

- Не шевелитесь, - сказал сестра.

Я упал навзничь. Я был как резиновый. Даже не ощутил удара. Мне

казалось, что я очень легкий. Вероятно, я и был легкий.

- Какого черта! - сказал техник.

Сестра помогла мне подняться. Она поставила меня у машины; в живот мне

уткнулось острие.

- Не могу стоять, - сказал я. - Кажется, я умираю. Не могу стоять.

Простите, не могу стоять.

И почувствовал, что падаю. Я упал навзничь.

- Простите, - сказал я.

- Уберите его отсюда, - сказал техник.

Сестра помогла мне встать и уложила на каталку. Певчая сестра: она

везла меня к лифту и напевала.

Из подвала меня перевели в большую палату, очень большую. Там умирали

человек сорок. Провода от звонков были обрезаны, и толстые деревянные двери,

с обеих сторон обшитые железом, скрывали нас от медсестер и врачей. На

кровати подняли бортики, а меня попросили пользоваться судном; но судно мне

не понравилось, особенно блевать в него кровью, и тем более срать в него.

Того, кто изобретет удобное судно, врачи и сестры будут проклинать до

скончания века и после.

Мне все вермя хотелось облегчиться, но не получалось. Оно и понятно,

,-% давали только молоко, а в желудке была прореха, и до очка ничего не

доходило. Одна сестра предлагала мне жесткий ростбиф с полусырой морковью и

картофельным полупюре, но я отказался. Я понял, что им надо освободить

койку. Но как бы там ни было, а срать все равно хотелось. Странно. Я лежал

там уже вторую или третью ночь и совсем ослаб. Я кое-как опустил один борт и

слез с крвати. Добрался до сортира, сел. Я тужился, сидел там и тужился.

Потом встал. Ничего. Только легкий бурунчик крови. Тут в голове пошла

карусель, я оперся о стену рукой и выблевал еще порцию крви. Я спустил воду

и вышел. На полдороге к кровати меня вырвало снова. Я упал, и вырвало еще. Я

не думал, что в людях столько крови. Еще раз вырвало.

- Ты, паразит, - заорал со своей кровати какой-то старик, - утихни, дай

поспать.

- Извини, друг, - сказал я и потерял сознание.

Сестра была недовольна.

- Поганец, - сказала она, - говорила же тебе не вылезать из кровати.

Устроили мне ночку, недоумки е...ные!

- Сиповка, - сообщил я ей, - тебе бы в тихуанском боделе работать.

Она подняла мою голову за волосы и отвесила мне тяжелую пощечину

справа, затем слева.

- Извинись! - сказала она. - Извинись!

- Ты Флоренс Найтингейл, - сказал я, - я тебя люблю.

Она отпустила мою голову и вышла из комнаты. В этой даме были истовый

дух и огонь; это мне нравилось. Я повернулся, попал в собственную кровь и

намочил халат. Будет знать.

Флоренс Найтингейл вернулась с другой садисткой, они посадили меня на

стули и повезли его к моей кровати через всю комнату.

- Сколько от вас, чертей, шума! - сказал старик. Он был прав.

Меня положили обратно на кровать, и Флоренс запахнула борт.

- Стервец, - сказал она, - лежи тихо, а не то изуродую.

- Отсоси, - сказал я, - отсоси и ступай.

Она нагнулась и посмотрела мне в лицо. У меня очень трагическое лицо.

Некоторых женщин оно привлекает. Ее большие страстные глаза смотрели в мои.

Я отодвинул простыню и задрал халат. Она плюнула мне в лицо, потом ушла...

Потом появилась старшая сестра.

- Мистер Буковски, - сказал она, - мы не можем перелить вам кровь. У

вас пустой кредит в банке крови.

Она улыбнулась. Ее слова означали, что мне дадут умереть.

- Ладно, - сказал я.

- Хотите повидать священника?

- Для чего?

- В вашей карте написано, что вы католик.

- Это для простоты.

- То есть?

- Когда-то был католиком. Напишешь "неверующий" - начнут приставать с

вопросами.

- По нашим данным, вы католик, мистер Буковски.

- Послушайте, мне тяжело говорить. Я умираю. Хорошо, хорошо, я католик,

пусть будет по-вашему.

- Мы не можем перелить вам кровь, мистер Буковски.

- Вот что, мой отец служит в этом округе. Кажется, у них есть банк

крови. Лос-анджелесский окружной музей. Мистер Генри Буковски. Терпеть меня

не может.

- Мы постараемся выяснить.

Я лежал наверху, а внизу они занимались моими документами. Врач не

приходил, пока на четвертый день они не выяснили, что отец, который меня не

переносит, хороший работящий человек, у которого умирает сын, бездельник и

пьяница, и что хороший человек был донором; тут они повесили бутылку и стали

ее в меня вливать. Шесть литров крови и шесть литров глюкозы, без перерыва.

Сестра уже не знала, куда воткнуть иглу.

Один раз я проснулся, а надо мной стоял священник.

- Отец, - сказал я, - уйдите, пожалуйста. Я и без этого умру.

- Ты гонишь меня, сын мой?

- Да, отец.

- Ты отрекся от веры?

- Да, я отрекся от веры.

- Однажды католик - навеки католик, сын мой.

- Это вздор, отец.

Старик сосед сказал:

- Отец, отец, я хочу поговорить с вами. Поговорите со мной.

Священник отправился к нему. Я дожидался смерти. Но вы отлично знаете,

что я тогда не умер, а то бы вы этого сейчас не читали...

Меня перевели в комнату, где был один черный и один белый. Белому

каждый день приносили розы. Он выращивал розы и продавал их цветочным

магазинам. Непосредственно в эти дни он не выращивал роз. У черного что-то

лопнуло внутри - как у меня. У белого было больное сердце, совсем больное

сердце. Мы лежали, а белый говорил про разведение роз, и про высадку роз, и

как бы ему хотелось сигарету, и как, ох елки, ему плохо без сигарет. Меня

перестало рвать кровью. Теперь я только срал кровью. Кажется, я

выкарабкивался. В меня как раз ушло пол-литра крови, и они вытащили иглу.

- Притащу тебе покурить, Гарри.

- Вот спасибо, Хэнк.

Я слез с кровати.

- Дай денег.

Гарри дал мне мелочь.

- Он помрет, если закурит, - сказал Чарли. Чарли был черный.

- Да брось, Чарли, от пары сигарет еще никому не было вреда.

Я вышел из комнаты и двинулся по коридору. В вестибюле столя автомат с

сигаретами. Я купил пачку и отправился обратно. Потом Чарли, Гарри и я

лежали и курили сигареты. Это было с утра. Около полудня зашел врач и

наставил на Гарри машину. Машина отплевалась, пернули и зарычала.

- Курили, так? - спросил у Гарри варч.

- Да нет, доктор, честное слово, нет.

- Кто из вас купил ему сигареты?

Чарли смотрел в потолок. Я смотрел в потолок.

- Еще сигареты, и вы умрете, - сказал врач.

Потом он забрал свою машину и ушел. Как только он вышел, я достал пачку

из-под подушки.

- Дай затянуться, - сказал Гарри.

- А что доктор сказал, слышал? - спросил Чарли.

- Да, - сказал я, выпуская тучу синего дыма, - что доктор скзаал,

слышал? "Еще сигарета, и вы умрете".

- Лучше умереть счастливым, чем жить несчастным, - сказал Гарри.

- Не хочу быть причастен к твоей смерти, Гарри, - сказал я, - передаю

сигареты Чарли, а он, если захочет, тебя угостит.

Я протянул сигареты Чарли, лежавшему между нами.

- Ну-ка, Чарли, давай сюда, - сказал Гарри.

Чарли вернул сигареты мне.

- Слушай, Хэнк, дай покурить.

- Нет, Гарри.

- Умоляю, друг, сделай одолжение, один разок, всего разок.

- О черт! - сказал я.

Я бросил ему всю пачку. Дрожащими пальцами он вытащил одну штуку.

- Спичек нет. Есть у кого-нибудь спички?

- О черт! - сказал я.

Я бросил ему спички...

Вошли и заправили в меня еще бутылку. Минут через десять появился отец.

С ним была Вики, пьяная настолько, что едва держалась на ногах.

- Малыш! - сказала она. - Мой малыш!

Она налетела на кровать.

Я поглядел на отца.

- Кретин, - сказал я, - зачем ты сюда ее притащил, она же пьяная.

- Не желаешь меня видеть, так? Так, малыш?

- Я предостерегал тебя от связей с подобными женщинами.

- Да у нее нет ни гроша. Ты что же, паскуда, купил ей виски, напоил ее

и притащил сюда?

- Я говорил тебе, Генри, что она тебе не пара. Я говорил тебе, что это

дурная женщина.

- Разлюбил меня, малыш?

- Забирай ее отсюда... ЖИВО! - велел я старику.

- Нет, я хочу, чтобы ты видел, с кем ты связался.

- Я знаю, с кем я связался. Забирай ее отсюда, а не то, Бог свидетель,

сейчас вытащу эту иглу и расквашу тебе рыло!

Старик увел ее. Я повалился на подушку.

- А личико ничего, - сказал Гарри.

- Ну да, - сказал я, - ну да.

Я перестал срать кровью и получил перечень вещенй, которые разрешалось

есть. Мне сказали, что первая же рюмка отправит меня на тот свет. Еще мне

объяснили, что надо делать операцию, а не то я умру. У нас вышел жуткий спор

с врачихой-японкой насчет операции и смерти. Я сказал: "Никаких операций", и

она удалилась, гневно тряся задом. Когда я выписывался, Гарри был еще жив и

все нянчился со своими сигаретами.

Я шел по солнечной стороне - хотел проверить, как это будет. Было

ничего. Мимо ехали машины. Тротуар был как тротуар. Я поразмышлял, сесть ли

мне на городской автобус или позвонить кому-нибудь, чтобы меня забрали.

Зашел позвонить в бар. Но сперва сел и покурил.

Подошел бармен, и я заказал бутылку пива.

- Как дела? - спросил он.

- Нормально, - сказал я. Он отошел. Я налил пиво в стакан,

порассматривал его, потом выпил половину. Кто-то кинул монету в автомат, и

сделалась музыка. Жизнь показалась чуть лучше. Я докончил стакан, налил

другой и подулмал, стоит ли у меня теперь. Оглядел бар - женщин не было.

Тогда я сделал другую неплохую вещь - взял стакан и выпил.

Чарльз Буковски

В тот день мы говорили о Джеймсе Тэербере

Перевод с английского Василия Голышева

То ли удача от меня отвернулась, то ли талант мой иссяк. Это, кажется,

Хаксли или кто-то из его героев сказал в "Контрапункте": "В двадцать пять

лет гением может быть каждый; в пятьдесят для этого надо потрудиться". Ну,

мне было сорок девять, еще не пятьдесят - оставалось несколько месяцев. И с

живописью у меня не клеилось. Недавно вышла книжечка стихов "Небо, самое

большое спускалище"; четыре месяца назад я получил за нее около сотни

долларов, а теперь она библиографическая редкость, стоит двадцать долларов у

букинистов. У меня же и экземпляра не осталось. Друг украл, когда я был

пьян. Друг?

Удача мне изменила. Меня знали Жене, Генри Миллер, Пикассо и прочие, и

прочие, а я не мог устроиться даже судомоем. Попробовал в одном месте, но

меня с бутылкой вытерпели только одну ночь. Одна из владелиц, большая

толстая дама, возмутилась: "Да он не умеет мыть посуду!" Потом показала мне:

сперва опускаешь посуду в одну половину раковины - там какая-то кислота, - а

потом уже переносишь в другую, с мыльной водой. В ту же ночь меня уволили.

Но я успел выпить две бутылки вина и съесть половину бараньей ноги,

оставленной на столе.

В каком-то смысле ужасно - кончить свои дни нулем, но еще больнее то,

что у меня была пятилетняя дочь в Сан-Франциско, единственный человек на

свете, которого я любил, и она нуждалась во мне, нуждалась в туфлях и

платьях, в пище, в любви, а письмах, в игрушках и, хотя бы изредка, в

свиданиях со мной.

Мне пришлось поселиться у одного великого французского поэта, который

жил теперь в Венисе, Калифорния, и этот поэт был двухснастным, то есть

употреблял и мужчина, и женщин; и обратно. Человек он был симпатичный и

блестящий, остроумный говорун. Он носил паричок, то и дело соскальзывающий,

так что, пока он говорил с тобой, эта дрянь все время надо было поправлять.

Он говорил на семи языках, но со мной вынужден был говорить по-английски. И

на всех языках он говорил как на родном.

- А, не волнуйся, Буковски, - с улыбкой говорил он мне, - я о тебе

позабочусь!

У него был тридцатисантиметроый член (в спокойном состоянии), и, когда

он прибыл в Венис, некоторые передовые газетки напечатали рецензии и

извещения о его поэтическом даре (одну из рецензий написал я), а некоторые

газетки напечатали еще и фото великого французского поэта - голого. Росту в

нем было метра полтора, а грудь и плечи заросли волосами. Эта шерсть

покрывала его всего от шеи до мошонки - черная сальная вонючая масса, - и

аккурат посреди фотографии висела эта чудовищная штука, толстая, головастая.

Фитюлька с моржовым прибором.

Француз был одни из величайших поэтов двадцатого века. Он только одно

знал: сидеть и писать свои говенные нетленные стишки. У него были два-три

спонсора, они присылали ему деньги. Как не присылать (?): нетленный член,

-%b+%--k% стихи. Он знал Корсо, Берроуза, Гинзберга и прочих. Знал всех этих

ребят, которые жили в одном месте, появлялись вместе, вместе е...сь и

творили порознь. Он даже встречал Миро и Хема, когда они шли по авеню: Мир

нес боксерские перчатки Хема, и они шли к полю битвы, где Хемингуэй

намеревался расквасить кому-то хавало. Ну конечно, они знали друг друга и

остановились на минуту перекинуться блестящими кусочками разговорного говна.

Бессмертный фарнцузский поэт видел Берроуза у него на квартире, когда

"пьяный в стельку" Берроуз ползал по полу.

- Он напоминает мне тебя, Буковски, никакого выпендрежа. Он пьет,

покуда не падает под стол с мутным взглядом. А в ту ночь он ползал по ковру

и не мог встать. Только поднял ко мне лицо и скзаал: "Они меня нае...ли. Они

меня напоили! Я подписал договор. Я продал все права на экранизацию "Голого

завтрака" за пятьсот долларов. А, дъявол, ничего не вернешь!"

Берроузу, конечно, повезло - картину снимать раздумали, а пять сотен

остались при нем. А я по пьяному делу продал какое-то свое говно за

пятьдесят долларов сроком на два года, и оставалось терпеть еще восемнадцать

месяцев. Так же нагрели Нельсона Олгрена - на "Человеке с золотой рукой" они

заработали миллионы, Олгрен получил шиш. Пьян был и не прочел того, что они

напечатали петитом.

Накололи меня и с правами на "Записки старого козла". Я был пьян, а они

привели восемнадцатилетнюю проблядь в мини чуть не до пупка, на каблуках и в

длинных чулках. Я два года с женщиной не спал. Подписал не глядя. А в нее,

наверно, на грузовике можно было въезжать. Правда, я этого так и не

проверил.

И вот я на мели, пятидесятилетний, невезучий, бесталанный, не могу

устроиться даже продавцом газет, швейцаром, судомоем, а у французского

бессмертного в доме дым коромыслом - все время стучатся в дверь молодые люди

и молодые женщины. А дом какой чистый! Сортир у него выглядел так, как будто

там никогда не срали. Все в белом кафеле и толстенькие пушистенькие коврики.

Диваны новые, стулья новые, холодильник блестит как сумасшедший зуб, который

терли щеткой, пока он не заплакал. На всем, на всем печать изысканности,

безболезненной, безмятежной, неземной. И каждый знает, что сказать и как

себя вести - по уставу - скромно и без шума: большие потягушки, и пососушки,

и ковыряшки в разнообразных местах. Мужчины, женщины; дети допускаются.

Мальчики.

И кокаин. И героин. И конопля. Азиатская. Мексиканская. Тут тихо

делалось Искусство, и все приветливо улыбались, ждали, потом делали.

Уходили. Потом приходили обратно.

И даже виски было, пиво и вино для таких остолопов, как я... сигары и

глупость прошлого.

Бессмертный французский поэт без устали занимался этими разнообразными

делами. Он вставал рано и делал разнообразные упражнения йоги, а потом

вставал и смотрел на себя в большое зеркало, смахивал капельки легкого пота,

а потом принимался за свои громадные муде - заботился об их долголетии, -

поднимал их, поправлял, любовался и отпускал наконец: ПЛЮХ.

А я тем временем шел в ванную блевать. Выходил.

- Ты не напачкал там на полу, Буковски?

Он не спрашивал, не умираю ли я. Он беспокоился только о чистоте пола.

- Нет, Андре, я отправил всю рвоту по надлежащим каналам.

- Умница!

Потом, просто чтобы порисоваться, когда я тут хвораю у него на глазах,

как последняя собака, он уходил в угол, становился на голову в своих

мудацких бермудах, скрещивал ноги, смотрел на меня вверх тормашками и

говорил:

- Знаешь, Буковски, если ты когда-нибудь протрезвеешь и наденешь

смокинг, я тебя уверяю, стоит тебе в таком виде войти в комнату, все женщины

попадают в обморок.

- Не сомневаюсь.

Потом легким полусальто он вскакивал на ноги.

- Хочешь завтракать?

- Андре, я уже тридцать два года не могу завтракать.

Потом раздавался стук в дверь, легкий и такой деликатный - можно было

подумать, какая-то на хер синяя птица стучится крылышком, умирает, просит

глоток воды.

Обычно это были два или три молодых человека с какими-то соломенными,

обтруханными бородами.

Обычно мужчины, но иной раз появлялась и вполне приятная девушка, и мне

!k+. тяжело уходить, когда появлялась девушка. Но тридца сантиметров в покое

было у него - плюс бессмертие. Так что я всегда знал свое место.

- Слушай, Андре, голова раскалывается... Я, пожалуй, пройдусь по

берегу.

- Ну что ты, Чарльз! Ей-Богу, это лишнее!

И, не успеешь дойти до двери, она уже растегнула у Андре ширинку, а

если бермуды без ширинки, так лежат уже у француза на щиколотках. И она

хватает тридцать этих сантиметров, спокойных, посмотреть, что сними будет,

если их маленько раздразнить. И Андре уже задрал ей платье, и пальчик его

шебаршится, протискивается под тугие чистые розовые трусики, отыскивая

секрет дырочки. А для пальца всегда что-нибудь было: как будто бы новая

запыхавшаяся дырочка спереди ли сзади, и при его мастерстве он всегда умел

прошмыгнуть, проторить дорожжку кверху промеж тугого свежестираного розового

и пробудить интерес в дырочке, отдыхавшей не больше восемнадцати часов.

Так что мне постоянно приходилось гулять по пляжу. Поскольку час был

ранний, я был избавлен от необходимости созерцать гигансткий развал

человеческих отходов, стиснутых, харкающих, хрюкающих выпуклостей. От

необходимости наблюдать хождение и лежание этих жутких тел, запроданных

жизней - ни глаз, ни голосов, ничего, даже сознания, - просто отбросы говна,

грязь на кресте.

А поутру тут было неплохо, особенно в будние дни. Все принадлежало мне,

и даже склочные чайки - особенно склочные по четвергам и пятницам, когда с

пляжа исчезали крошки и пакеты, - для них это было концом Жизни. Они не

соображали, что в субботу и воскресенье толпы вернутся, со своими сосисками

в булках и разными бутербродами. Да, думал я, может быть, чайкам еще хуже,

чем мне? Может быть.

Однажды Андре пригласили выступить где-то - в Чикаго, в Нью-Йорке, в

Сан-Франциско, в общем, где-то; он уехал, и я остался в доме один. Можно

было попользоваться пишущей машинкой. Ничего хорошего из нее не вышло. У

Андре она работала вполне исправно, даже удивительно было, что он такой

замечательный писатель, а я нет. Казалось бы, междц нами не такая большая

разница. Но она была - он умел приставлять слово к слову. А когда я заправил

белый лист в машинку, он как уселся там, так и пялился на меня. У каждого

человека свой личный ад, и не один, но я по этой части обошел всех на три

корпуса.

Так что я пил все больше и больше вина, все подносил своей смерти. Дня

через два после отъезда Андре, утром, около половины одиннадцатого, раздался

этот деликатный стук в дверь. Я сказал: одну минуту, пошел в ванную,

сблевал, сполоснул рот.

Там стояли молодой человек и девушка. Она была на высоких каблуках и в

очень короткой юбке, чулки доставали ей почти до ягодиц. А он был парень как

парень - в белой майке, худой, с приоткрытым ртом - и руки держал

приподнятыми, словно сейчас поднимется в вохдух и полетит. Девушка спросила:

- Андре?

- Нет. Я Хэнк. Чарльз. Буковски.

- Вы, наверно, шутите, Андре? - спросила она.

- Ага. Я сам шутка.

Снаружи капал дождичек. И они под ним стояли.

- В общем, заходите - промокните.

- Нет, вы Андре! - говорит эта блядь. - Я вас узнала, это древнее

лицо... двухсотлетнего старика!

- Ладно, ладно, - сказал я. - Заходите. Я Андре.

Они принесли две бутылки вина. Я пошел на кухню за штопором и

стаканами. Налил всем троим. Я стоял, пил вино, разглядывал, как мог, ее

ноги, а молодой человек вдруг расстегивает у меня ширинку и начинает сосать.

Производя губами много шума. Я потрепал его по голове и спросил девушку:

- Как вас зовут?

- Венди, - сказала она, - я давно восхищаюсь вашими стихами, Андре. Я

считаю, что вы сейчас один из самых больших поэтов.

А малый продолжает трудиться, чмокает и хлюпает, и голова у него

прыгает, словно какая-то дурацкая безмозглая вещь.

- Один из самых больших? - спросил я. - А кто остальные?

- Ну, еще один, - сказала Венди. - Эзра Паунд.

- Эзра всегда нагонял на меня скуку, - сказал я.

- В самом деле?

- В самом деле. Слишком старается. Чересчур серьезный, чересчур ученый,

а в конечном счете - унылый ремесленник.

- Почему вы подписываетесь просто "Андре"?

- Потому что мне так нравится.

А парень уже трудился изо всех сил. Я схватил его за голову, притянул к

себе и дал залп.

Потом застегнулся и налил нам всем вина.

Мы сидели, разговаривали и выпивали. Не знаю, сколько это продолжалось.

У Венди были красивые ноги с тонкими щиколотками, и она все время вертела

ими, словно сидела на угольях или чем-то таком. Литературу они и впрямь

знали. Мы говорили о всякой всячине. Шервуд Андерсон - "Уайнсбург" и так

далее. Дос Пассос. Камю. Крейны; Дикки, Диккенс, Дикинсон; Бронте, Бронте,

Бронте; Бальзак; Тэрбер и прочие, и прочие...

Мы прикончили обе бутылки, и я нашел еще что-то в холодильнике.

Прикончили и это. А потом, не знаю. Я одурел и стал цапать ее за платье,

сколько его там было. Показался край комбинации и штанишки; тогда я рванул

платье сверху, рванул лифчик. Я схватил титьку. Я схватил титьку. Она была

толстая. Я целовал и сосал эту штуку. Потом стал тискать так, что она

закричала; когда она закричала, я заткнул ей рот поцелуем, если можно так

выразиться.

Я растащил на ней платье - нейлон, нейлоновые ноги, круглые коленки. Я

выдернул ее из кресла, содрал эти сопливые трусики и загнал ей по рукоятку.

- Андре, - сказала она. - О, Андре!

Я оглянулся: парень глядел на нас из кресла и дрочил.

Я взял ее стоя, но мы мотались по всей комнате, сшибали стулья, крушили

торшеры. Раз я уложил ее на кофейный столик, но почувствовал, что ножки у

него сдают под нашей тяжестью. И поднял ее снова, пока мы не расплющими

окончательно этот столик.

- О Андре!

Потом она содрогнулась всем телом, и еще раз, прямо как на жертвенном

алтаре. Тогда, видя, что она ослабла и не в себе, я просто загнал в нее всю

штуку и замер, нацепив ее, как дурацкую рыбу на острогу. За полвека я

научился кое-каким фокусам. Она была в обмороке. Потом перегнулся назад и ну

долбить, долбить, долбить, так, что гщолова у нее моталась, как у куклы, и

она снова кончила, вместе со мной, и, когда мы кончили, я чуть не умер к

чертям собачьим. Мы оба чуть к чертям не умерли.

Если берешь кого-то стоя, ее рост не должен сильно отличаться от

твоего. Помню, я чуть не сдох один раз в детройтской гостинице. Там я тоже

попробовал стоя, но получилось не очень. Я хочу скзаать, что она убрала ноги

с полу и обхватила ими меня. А это значит, что я на двух ногах держал двух

людей. И это плохо. Я хотел бросить. Я держал ее на трех точках: руками за

жопу и членом.

А она твердила: "Ах, какие у тебя сильные ноги! Ах, какие красивые

сильные ноги!"

Что правда, то правда, в остальном-то я сплошное говно, включая мозги и

все остальное. Но кто-то приделал к моему телу громадные сильные ноги. Без

булды. Но от этого детройтского блядства я чуть не сдох - и упор какой-то

немыслимый, да еще это возвратно-поступательное движение. Ты держишь вес

двух тел. Вся нагрузка ложится на твой хребет и крестец. Занятие убийственно

тяжелое. Все-таки мы оба кончили, и я ее где-то бросил. Просто скинул.

А эта, у Андре, стояла на своих ногах, так что можно было и фокусничать

- винтом, с поддевом, шибче, медленнй и так далее. В общем, я ее уходил.

Положение у меня было неудобное - штаны все время путались в ногах. Я просто

отпустил Венди. Не знаю, куда она к черту упала, не интересовался. А когда

нагнулся подобрать штаны, это парень подошел и сунул мне в жопу средний

палец правой руки, прямой и твердый. Я заорал, обернулся и заехал ему по

лицу. Он отлетел.

Потом я застегнул штаны, сел в кресло и стал пить вино и пиво, молча,

еще не отойдя от злобы. А они, оправившись немного, собрались уходить.

- Покойной ночи, Андре, - сказал он.

- Покойной ночи, Андре, - сказала она.

- Не поскользнитесь на ступеньках, - сказал я. - Они скользкие, когда

дождь.

- Спасибо, Андре, - сказал он.

- Мы не поскользнемся, Андре, - сказала она.

- Счастливо! - сказал я.

- Счастливо! - откликнулись они хором.

Я закрыл дверь. Черт, до чего же приятно быть бессмертным французским

поэтом! Я отправился на кухню, нашел бутылку хорошего французского вина,

-g.cak и оливки. Принес все это в комнату и поставил на шаткий кофейный

столик.

Налил в высокий бокал вина. Потом подошел к окну с видом на мир и на

океан. Океан был приятный: он занимался тем, чем занимался. Я выпил бокал,

выпил второй, поел рыбок, а потом почувствовал усталость. Я разделся и зале

в широкую постель Андре. Пернул, глядя на солнце, под шум моря.

- Спасибо тебе, Андре, - сказал я. - А все-таки ты неплохой человек.

И талант мой еще не иссяк.