Художественная литература

Михаил Веллер

Не в ту дверь

- Папочка, ну можно, я досмотрю кино, ну мо-ожно... - Ты видела его уже. - Ну и что, а все равно интересно. - И вообще кино это для взрослых. - Но я же все равно его видела. - Софочка, загони ты ее, наконец, спать! Половина одиннадцатого. Завтра опять трояк схватит. - А что я могу с ней сделать? Попробуй сам загони. - Чего я схвачу, ничего я не схвачу, я все давным-давно выучила. - И историю? - Д-да... - А ну вас всех, ей-богу. - Сухоруков поднялся с дивана и прошлепал на кухню. Плотно притворил дверь, закурил. Вытер со стола, постелил газетку и уселся дочитывать зыкинскую диссертацию. Зыкин длинно и нудно писал об элементах фольклора в поэзии Некрасова. Сухоруков, признаться, Некрасова не очень любил, а Зыкина - так просто не переваривал. Но отзыв следовало дать положительный; что, впрочем, упрощало дело. Теща взвизгнула в ванной. Опять краны перепутала. - Софочка! - сатанея, рявкнул Сухоруков. Жена заколотилась в дверь: - Что случилось, мама? Ты не упала? Что ты молчишь? Что с тобой? - А? Что? Что случилось - заволновалась теща. - Не слышу, у меня вода льется! Сейчас открою! Сухоруков вздохнул, поправил очки и уткнулся в рукопись, делая осторожные карандашные пометки. Один черт, на защите все пройдет благопристойно. Через полчаса он почувствовал щекочущее, неудержимое, сладкое желание утопить Зыкина в ванне. С наслаждением рисовал себе подробности убийства; в детективах Богомила Райнова они хорошо описаны. - Чай будешь пить? - спросила жена. - Пили ведь. Хотя... - он положил диссертацию на буфет. - Угомонились наследники? - Легли наконец. - Бабушка спит? - Читает. Чаек был тот еще. Настоящий чай Сухорукову не давали: вредно. Сердчишко, и верно, пошаливало. - Вера Ивановна сегодня складной зонтик продавала... - сказала жена. - За сколько? - Сорок. - Ну - ты купила? - Ага; деньги с получки отдам, - коснулась его рукой. - Я дежурю завтра, не забудь забрать Борьку из садика. Халатик был короткий; летний загар не сошел еще с нее. - Пойдем спать. - Я немного поработаю, Софочка. Ложись, я скоро. На цыпочках он прокрался в большую комнату... - Что ты там делаешь? - прошептала из спальни жена. - Статью надо посмотреть, - прошипел он... вытащил с дочкиной полки "Одиссею капитана Блада", затворился на кухне и принялся заваривать настоящий чай. Без двадцати двенадцать, когда Питер Блад готовился захватить испанский галеон, в дверь коротко позвонили. - Ничего себе! - Сухоруков удивленно снял очки. - Кто там? - тихо спросил он, пытаясь разглядеть визитера через глазок. За дверью неуверенно посопели. - Это я... - Поздновато, знаете. - Вроде юноша какой-то. - Кто - я. - Женя. Сухоруков снял цепочку и открыл дверь. Паренек со странноватой ожидающей улыбкой обмерил его портновским учитывающим взглядом. Под этим взглядом Сухоруков начал ощущать свою лысину, большой живот в пижамных штанах, дряблые руки. Паренек вздохнул, кашлянул и улыбнулся снова. - Вы - Сухоруков? - Ну, я... - с неотчетливым стыдом сказал Сухоруков, тщетно собираясь с мыслями... - Я - Женя. Не ждали? Этим вопросом - "не ждали" - он погасил возможную, вполне вероятную реакцию на свое появление, как гасят купол парашюта, который сейчас потащит по земле. - Ждал, - солгал Сухоруков. Говоря это, он верил, что лжет, хотя на самом деле, пожалуй, сказал правду. - Проходи. Вот тапочки... Ты с рюкзаком? Давай. Тихонько, перебудим всех. Он сунул обвисший рюкзак в угол, передумал, пристроил на столике у зеркала. - Я беспокою вас; поздно. - Ничего. - ...Опоздал самолет. Сезон я с геологами в партии работал; я только что из Якутска. Полевые, ясно, просадил до копейки. А дай, думаю, зайду. Меня давно подмывало... - Сейчас Женя улыбался предвкушающе (сколько у него, однако, улыбок, отметил Сухоруков). - Пока нашел вас в новом районе, - махнул рукой. - Переночевать-то позволите? - Из Якутска... - прошептал Сухоруков. - Так тебе сейчас... сколько же... - Двадцать два. - Боже мой. Двадцать два года... - Извините, где у вас туалет? - Вот; свет, ванная, полотенце - давай. Сухоруков зажег под чайником газ и стал выставлять еду из холодильника на стол. Принес из серванта, не дыша, боясь звякнуть, водку в хрустальном графине. - На кухне посидим, чтоб не будить, ладно? После я тебе в большой комнате постелю. - Ясно. - Голоден, конечно? - Ясно. О, чаек толковый! Старый любитель, а? - Жена запрещает, - посетовал Сухоруков. - Вечерком иногда и отвожу душу. - Ну, - сказал Женя, - со свиданьицем! Черту лысому такие свиданьица, хмыкнул про себя Сухоруков. Выпили. Ему было приятно смотреть, как Женя есть. Ладный такой, собранный, невесть как очутившийся в этой белой кухоньке. Ветчина исчезла вслед за котлетами, за ветчиной - сыр, шпроты, холодные оладьи, помидоры; вазочка из-под варенья переехала в раковину; чай пришлось заваривать дважды. - Горазд ты, брат, жрать, - подивился Сухоруков. - Уж коли браться!.. - Женя осоловел. Закурил, с усилием сделав глубокий вдох, чтоб затянуться. - Прилично питаетесь, - признал. - Хотя выглядеть могли бы лучше. В ваши сорок шесть распускаться нельзя, - осуждающе покачал головой. - Нельзя, - подтвердил Сухоруков. - Давай выпьем за тебя, Женя, - сказал он. - Я хочу выпить за тебя. В ванной долго стоял перед зеркалом, и руки его затряслись. Женя листал зыкинскую диссертацию. - Это что за ахинея? - поинтересовался он. - Да вот, - Сухоруков замялся, - отзыв писать надо. - Зачем? Таких слов и писать нельзя. - Шеф попросил, - брякнул Сухоруков. - Шеф? - удивился Женя. - Ну да... - Сухоруков потоптался и стал мыть посуду. - Какой шеф? - напряженно проговорил Женя. Остатки засахарившегося варенья не растворялись; открыл воду погорячей. - Сейчас... - (вазочка сверкала). Мысленно он не раз вел предстоящий разговор, да мало толку. - Понимаешь ли... - убрал вазочку на буфет. Подумал, что Женя на его месте обязательно постарался бы уронить ее, разбить якобы нечаянно - подобает при волнении. И это вызвало в нем чувство отеческого превосходства. - Шеф - заведующий кафедрой русской филологии. - А... - Я... я работаю на этой кафедре. - Та-ак, - словно взводимый курок. Тарелка выскользнула-таки из рук и треснула. - Вы женаты? - Да. - На ком? Голос Сухорукова отделился от него, звучал вне его. - В общем... Женя... Жизнь уходила из черт его лица. - Ты думал, наверное... (почему "наверное"? - мелькнуло) конечно, что я... Ты ее не знаешь. - ... - Я... обыкновенный человек. Нормальный. Н-не знаменитость. Не писатель. И все такое... Сухоруков закурил в тишине. - НЕТ!!. Грохот черных сапог. Дым пожарищ. Втоптанные в пепелища яблоневые лепестки. Задыхаясь, умирать под дождем. - Зачем ты пришел? - Должен ведь я был когда-нибудь прийти. Не возразишь... - И должен ведь я когда-нибудь уйти, - тихо пошел Женя в прихожую. Посмотрел непонимающе на снятые тапочки и обул свои разбитые башмаки. - Погоди... - Сухоруков тянулся вслед за своими пальцами к его плечу. - Погоди, - не решался коснуться. Знал: если Женя уйдет сейчас так - он теряет его навсегда. - Нам надо поговорить. - Поговорили. Вполне... - Я должен многое сказать тебе. Объяснить... Это тебе же надо. Тебе. - Нет, - сказал Женя. - Мне не надо. - Я прошу тебя, - прошептал Сухоруков. - Десять минут. Пожалуйста. По сигарете только выкурим. Да не разувайся ты. Сели в кухне, не глядя друг на друга. - Пить я не буду. - Женя отодвинул рюмку. Сухоруков выпил один. Произнес заготовленную фразу: - Понимаешь ли, Флобер писал когда-то молодому Мопассану: "Ничто в жизни не бывает ни так хорошо, ни так плохо, как люди обычно себе воображают". (Произнеся, ощутил некое сравнение, не в свою пользу.) - Так вам хорошо - или плохо? Или - средне? нормально? - А знаешь, - взвесив (в который раз), честно сказал Сухоруков, - пожалуй - хорошо. - И давно вам так... хорошо?.. - Позволь тебе задать, - Сухоруков чувствовал себя в положении шахматиста, навязывающего партнеру заранее подготовленный вариант, - позволь тебе задать банальнейший вопрос: по-твоему, что такое хорошая жизнь? А? Ноль размышлений: - Уметь хотеть. Знать, чего хочешь. Добиваться этого. Остальное - шлак. Твердо сказал. Ой как твердо. (Мало бит). - Да-да, конечно-конечно, - хотеть, добиваться... А как насчет соизмерения желаний с возможностями? - Сделай - или сдохни, - говорили вроде англичане. - А если сделать не смог, а сдохнуть не захотел? - Тогда смени имя - закричал Жена. - Я - обычный - человек, - мирным голосом произнес Сухоруков. - ...Сменили все. Вывеска... осыпается... - И живу мерками обычного человека. - Ага. Семья, квартира, положение. - Ну, - Сухоруков поморщился, - начинается школьный диспут о мещанстве и романтике. Я думал, ты умнее. - Еще нет, - беззвучно. - ...Я отнял у вас много времени, - сделал Женя движение, чтобы встать. - Сколько сейчас? Сухоруков отстегнул с запястья массивный "Атлантик". - Возьми часы? - посмотрел Жене в глаза, улыбнулся (стараясь - поуверенней). - Хорошо ходят. "Атлантик" со стальным браслетом тикал между ними на столе. Курили. - Что делать думаешь, Женя? Теперь куда-нибудь к рыбакам податься, на траулер, в море? - Возможно. - Несерьезно это все. - Отчего же? Тысячи людей шкерят рыбу. - Для них это жизнь; а для тебя - туризм... - Ваше занятие лучше? - Пойми, Женечка, - вздохнул Сухоруков, - я же тебе добра желаю. Пойми - только добра. - Скверное это занятие, - пробормотал Женя, - всегда всех понимать. Быть умнее всех. Потом оказывается, ты же и виноват всегда. - Ты ведь хочешь писать. Тебе волей-неволей надо всех понимать. - Замечание с далеко идущими последствиями. - ...Пишешь? Пожатие плеч. - Рассчитываешь сделаться писателем? - Там видно будет. - Там уже видно! Слава, деньги, заграничные поездки... Господи, как старо, смешно, банально. Детство, романтика. - Я пробьюсь. - Я же говорю: детство, романтика. Куда пробьешься, откуда пробьешься? Что за военно-шахтерская терминология? Знаешь, что будет дальше? Мне-то известно. Дальше ты будешь - набирать "биографию" и лезть в печать. Напечатают, в конце концов. Примелькаешься, заведешь знакомства, станешь своим человеком. Годам к тридцати пяти издашь книгу. Кто-нибудь ее тихонько похвалит. Все. Тут-то тебя и прищемит. Ты честен и бездарен. И - прости - тщеславен. Безнадежное сочетание. Халтурить не захочешь, создать шедевры не сможешь. И устанешь от всего этого: безденежья, неуюта, одиночества, неуверенности в завтрашнем дне, от всех нелегких дрязг литераторского ремесла. И то, что ты сейчас с презрением считаешь рутиной: дом, семья, работа и зарплата, - то покажется берегом обетованным. Нормальная, повторяю, человеческая жизнь счастьем покажется - да так ведь оно и есть. ...Примерно так у меня и вышло. Учел бы ты, голубчик, опыт мой, что ли. Чем раньше покончишь со своими наполеоновскими планами - тем лучше. Честно признаться самому себе в поражении, смириться - трудно. На это тоже нужны силы. Постарайся найти в себе эти силы как можно раньше. - Спасибо за советик. Я уж лучше постараюсь найти в себе силы не смиряться. - Почему, - в отчаянии простонал Сухоруков, - почему ты не желаешь мне верить? я ли не читал твои опусы? мне ли тебя не понять! Послушай меня - и в сорок шесть ты при твоей энергии будешь хотя бы заведовать кафедрой - не то что я теперь... Ты должен мне верить. - Я должен вам верить, - медленно повторил Женя, глядя перед собой, - я готов поверить даже, что я бездарь; но почему... еще... когда вы женились? - Он навел взгляд на Сухорукова. - А... - сказал Сухоруков. - Двенадцать лет... - И раньше... - ...Она сама ушла от меня. Ты это хотел знать... Позднее я понял, что слишком много от нее требовал. Сильная любовь, видишь ли, накладывает на любимого большие обязательства, к которым тот обычно совершенно не готов. И еще... Ведь обладание любимым зачастую не избавляет от мук неразделенной любви. Женя поднял голову. - Резонер, - выпустил он сигаретный дым, кривя рот. - Я устал от ваших афоризмов, - пробарабанил пальцами по столу... - Неудачный обмен годов на цитаты. Нет, непробиваемое превосходство молодости исходило от него. Учить этого парнишку жизни было все равно что редактировать Бабеля. - Ничего себе в гости сходил. - Женя хмыкнул, улыбнулся. - Нет, - объявил он, не нравитесь вы мне. - Какой есть, - вздохнул Сухоруков, - что поделаешь. - Я пошел, - ответил Женя и протопал в прихожую. - Уже... - Пора мне. - Женя взял свой рюкзак. - Пора, - открыл дверь. - Заходи, - тупо сказал Сухоруков. - Ноги моей здесь не будет. - Ты не можешь думать обо мне плохо, - торопливо заговорил Сухоруков. - Совесть моя чиста. (Это была правда - почему сейчас он сам себе не верил?). Я все-таки сделал кое-что в науке. Дети у меня хорошие... (Что я несу? - ужаснулся он...). Женя рассмеялся, стоя уже на лестничной площадке. - Прощайте, Евгений Сергеевич. - Он сплюнул. - Ноги моей здесь не будет! - крикнул он и с грохотом захлопнул дверь. Проснулась жена. - Женя, - тихонько позвала она. - Что там у тебя? Никто не отвечал. Она накинула халат и вышла в кухню. Массивный стальной "Атлантик" тикал на белом пластике стола. Никого. В ванной и туалете - тоже. - Евгений, - позвала она. - Где ты, Женечка? Черта с два! Двадцатидвухлетний Женька Сухоруков, романтик, бабник, бродяга, размашисто шагал темной улицей, подкидывая на плече грязный рюкзак. Он посвистывал, покуривал, сплевывал сквозь зубы, улыбался, вдыхая ночную прохладу. - И флаги на бинты он не рвал, - с некоторым пафосом пробормотал он о себе в третьем лице, сворачивая к вокзалу. Его потери и обретения еще не прикидывались друг другом.

все книги автора