Приказ по военной школе
Всем известно, что людей, недавно попавших на военную службу, одолевают
воспоминания. Потом это проходит, но вначале память все время возвращается к
одному и тому же: к ярко освещенной комнате, где лежит на столе "Давид
Копперфильд", к Москве, к ее бульварам, загорающимся чистыми огнями.
Достаточно беглого взгляда на заштопанную гимнастерку, чтобы с новой любовью
вспоминать материнские маленькие пальцы, ее опущенную голову, ее наперсток,
ее робкие просьбы беречь себя и помнить, что она будет ждать сына, что бы с
ним ни случилось, ждать до последнего своего вздоха.
И курсанта медицинского училища в одном из городов Средней Азии
Михайлова первое время, так же как и всех, одолевали воспоминания. Потом их
острота притупилась, но был один день в году, которого Михайлов боялся:
четвертое мая, день его рождения. Что бы ни было, он знал, что в этот день
ему не уйти от прошлого.
Четвертого мая Михайлов проснулся на рассвете и несколько минут лежал с
закрытыми глазами. Подъема еще не было. За окнами в листве касторовых
деревьев начиналось воробьиное оживление: должно быть, над близкой и еще
прохладной пустыней уже подымалось солнце. Отдаленно пахло розами из
соседнего сада, дымом кизяка и еще чем-то сухим и сладким, чем всегда пахнет
в азиатских городах.
Михайлов помедлил, потом открыл глаза и посмотрел на столик около
койки. Нет, чуда не случилось! На столике не было ни плитки шоколада, ни
конверта с почтовыми марками Южной Америки, ни ландышей в стакане, ни нового
вечного пера, ни толстой книги о плавании на корабле "Бигль" - не было
ничего, что бывало в Москве. На столике лежали пилотка, ремень, полевая
сумка, набитая старыми письмами.
Михайлов вскочил, оделся и, голый по пояс, пошел во двор под тепловатый
душ. Он мылся, слушая, как в окрестных пыльных дворах восторженно рыдали
ослы, и вздыхал. Да, тоскливый день рождения, без единого подарка! Ну, что
же, ничего не поделаешь. Будем взрослыми, будем мужчинами!
"Все это так,-думал Михайлов,-но неужели сегодня ничего не случится?"
Он знал, конечно, что случиться ничего не может и что этот воскресный день
пройдет так же размеренно, как и все остальные дни. Вот разве будет кино под
открытым небом. Но кино ожидалось вечером, а днем Михайлов с несколькими
товарищами был отправлен на практику в хирургическую клинику.
Старичок хирург в белом колпаке хитро посмотрел на курсантов, потом на
их сапоги под халатами, усмехнулся и сказал:
- Ну-с, молодые люди, надо сделать внутривенное вливание
гипертонического раствора и никотиновой кислоты. Кто за это возьмется?
Курсанты переглянулись и промолчали. Самые робкие опасались даже
смотреть на хирурга. Шуточное ли дело - внутривенное вливание таких
препаратов! Если говорить по совести, то его должен был делать сам хирург,
хитрый старичок. У курсантов пока еще это вливание удавалось редко. Кроме
холодного пота, дрожания рук, пересохшего горла и других неприятных .
ощущений, ничего хорошего оно не сулило.
- Ну-с, - сказал старичок, - я замечаю, юноши, что ваше раздумье
продолжается чересчур долго. Да. Чересчур!
Тогда Михайлов покраснел и вызвался сделать вливание.
- Мойте руки! - приказал старичок. - По способу Фюрбрингера. Да!
Пока Михайлов долго мыл руки по этому способу и замечал, что руки у
него начинают дрожать, в перевязочную вошел в халате, накинутом на одно
плечо, боец Капустин - тот самый, которому надо было вливать раствор и
никотиновую кислоту. Михайлов стоял к нему спиной и слышал до последнего
слова весь разговор бойца с хирургом.
- Извиняюсь, - сказал боец, как показалось Михайлову, грубым и даже
несколько вызывающим голосом. - Уж не курсант ли меня будет колоть? Что я -
чучело для обучения штыковому удару? Или что?
- А в чем дело? - спросил старичок, роясь в блестящих инструментах.
- А в том дело, - ответил боец, - что курсанту я больше не дамся. Один
раз кололи - довольно! Не согласен я больше, товарищ хирург!
- Ах, так! - услышал Михайлов пронзительный голос старичка и заметил,
что руки у него уже не дрожат, а трясутся. - Прошу немедленно успокоиться!
Да! Немедленно! Ну, ну, я же сказал - успокоиться! Сегодня будет делать
вливание очень опытный курсант. Он его делал уже много раз. Понятно?
- Понятно, - мрачно пробормотал боец Капустин. У Михайлова упало
сердце. Хирург явно хитрил:
Михайлов делал это вливание первый раз в жизни.
- А раз понятно, то садись на табурет и молчи, - сказал старичок. -
Поговорили - и хватит! Понятно?
- Понятно, - еще мрачнее пробормотал боец Капустин и сел на табурет.
Первое, что увидел Михайлов, когда обернулся, были колючие, полные
страха глаза бойца Капустина, смотревшие в упор на курсанта. После этого
Михайлов увидел веснушчатое лицо бойца и его остриженную голову.
Все дальнейшее Михайлов делал как во сне. Он сжал зубы, молчал и
действовал решительно и быстро. Он наложил жгут. Вены прекрасно вздулись, и
страх, что "вена уйдет", пропал. Михайлов взял толстую иглу, остановил
страшным напряжением дрожь пальцев и прорвал острием иглы кожу на руке
Капустина. Пошла кровь. Попал! Все хорошо! Как будто перестало биться
сердце. Потом Михайлов уже ничего не видел, кроме иглы и вздувшейся вены.
Неожиданно он услышал тихий смех, но не поднял голову. Поднял он ее только
тогда, когда вынул иглу и все было кончено. Смеялся боец Капустин. Он
смотрел на Михайлова веселыми глазами и тонко смеялся.
Михайлов растерянно оглянулся. Старичок хирург кивал ему головой.
Сдержанно улыбались и переглядывались курсанты. Во взглядах их можно было
уловить скрытую гордость: вот, мол, знай наших, работают не хуже старых
хирургов!
- Ну, спасибо, - сказал боец Капустин, встал и потряс руку Михайлову. -
Спасибо, друг! Сразу видать, что сто раз делал, не менее. Теперь никому не
дамся, только тебе. Спасибо, сынок. Извиняюсь, товарищ хирург!
И боец Капустин ушел, размахивая правой рукой, ушел ухмыляясь, и
Михайлову даже показалось, что рыжее сияние окружает его стриженую голову.
В палате Капустин рассказал об этом случае своему соседу по койке
Коноплеву, бывшему полотеру.
- Ты у него одного колись, - советовал Капустин. - Сто раз он это
вливание делал. Сто раз! Техника!
- А ты считал? - спросил Коноплев.
- Эх ты, полотерная щетка! - рассердился Капустин. - Все мозги на
паркетах растряс. Говорю тебе, сотню раз делал. Друг он мне теперь навеки.
Нисколько у меня рука не болит.
На следующий день Коноплев, глядя со скуки за окно, в соседний двор
медицинского училища, увидел интересные вещи. Курсанты были выстроены во
дворе, стояли по команде "вольно" и чего-то ждали. Коноплев сообщил эту
новость Капустину, и оба бойца - люди любопытные - спустились во двор и
стали глядеть.
Раздалась команда: "Смирно!" Курсанты вытянулись и застыли. Вышел
подтянутый, еще молодой начальник, начал читать перед строем приказ. Бойцы
внимательно слушали-они понимали толк в приказах.
- "Курсанту Михайлову, - слушали бойцы, - за образцовое проведение
сложного внутривенного вливания бойцу Капустину и принимая во внимание, что
эта процедура была произведена им впервые, объявляю благодарность".
Капустин посмотрел на Коноплева, покраснел и сплюнул. Коноплев
захихикал и сказал:
- Вот те и сотый раз! Процедура! Дура ты, Капустин! Обмишурили они
тебя, а ты и уши развесил.
- Это мы еще поглядим, кто из нас дура!-угрожающе пробормотал Капустин.
- Чего скалишься? Значит, у человека талант. Значит, я благодарен ему еще
больше. Талант - он, брат, землю ворочает!
- Насчет таланта я не говорю, - примирительно сказал Коноплев. - Это,
конечно, дело великое. Конечно, если кому он даден...
- Вот и видать, что ты дура!-с сердцем сказал Капустин. -
Разговариваешь серо, неубедительно. Сам своих слов не понимаешь.
А вечером в этот же день Капустин пришел в школу и попросил разрешения
вызвать к нему во двор курсанта Михайлова. Михайлов вышел. Капустин протянул
ему огромный сверток из мятых газет и сказал:
- Примите гостинец. От чистого сердца. Раньше полагалось преподносить в
день рождения, а я - в благодарность за талант. Так что не обижайтесь.
У себя на койке Михайлов, окруженный любопытствующими курсантами, долго
разворачивал что-то твердое, завернутое в несколько измятых "Известий".
Когда, наконец, последняя газета была сорвана, восхищенные курсанты
отступили: на койке лежали куски сушеной дыни. Чурджуйской дыни, чей запах
прекраснее запаха жасмина и чья сладость слаще дикого
меда.
И курсанты, дабы не нарушать порядка, вполголоса прокричали "ура" и тут
же половину дыни съели.
Оставшиеся куски дыни Михайлов положил на столик и, просыпаясь ночью,
взглядывал на них и улыбался. Впервые воспоминания не мучили, а радовали
его. Засыпая, он все время видел улыбающегося бойца Капустина с дыней в
руках. От рыжих волос бойца Капустина и от дыни разливалось сияние. Оно
делалось все ярче, наполнялось щебетом птиц, и дыня
пахла все сильнее.
Михайлов проснулся. Стоял тихий рассвет. Где-то звенела вода, и над
пустыней зарождался один из бесчисленных и великолепных дней, предупреждая о
своем появлении золотым светом на восточной половине неба.
1943
все книги автора
