Художественная литература

Александр Сергеевич Пушкин


A.S. Pushkin. Eugeny Onegin (1,2 chapter)



Chapter I






I


My uncle was a man of virture,





When he became quite old and sick,





He sought respect and tried to teach me,





His only heir, verte and weak.





He had the fun, I had the sore,





But grecious goodness! what a bore!





To sit by bedplace day and night,





Not  doing even step aside,





And what a cheep and cunning thing





To entertain the sad,





To serve around, make his bed,





To fetch the pills, to mourn and grim,





To sigh outloud, think along:





`God damn old man, why ain't you gone?'





















Мой дядя самых честных правил,





Когда не в шутку занемог,





Он уважать себя заставил





И лучше выдумать не мог.





Его пример другим наука;





Но, боже мой, какая скука





С больным сидеть и днь и ночь





Не отходя ни шагу прочь!





Какое низкое коварство





Полуживого забавлять,





Ему подушки поправлять,





Печально подносить лекарство,





Вздыхать и думать про себя:





Когда же черт возьмет тебя!










II










So thought a playboy, young and funny,





While riding through the dust of road,





The only heir to the money,





That got his folks with help of Lord.





My reader! if introduce I may





Without comments, right away,





Onegin, my old friend





Was  born , you know, in the Niva land.





And you may have been born in there,





The place of style, the vanity fair,





Where I had spent a lot of time,





But moved - the climate wasn't fine.
















Так думал молодой повеса,





Летя в пыли на почтовых,





Всевышней волею Зевеса





Наследник всех своих родных.





Друзья Людмилы и Руслана!





С героем моего романа





Без предисловий, сей же час





Позвольте познакомить вас:





Онегин, добрый мой приятель,





Родился на брегах Невы,





Где, может быть, родились вы





Или блистали, мой читатель;





Где некогда гулял и я:





Но вреден север для меня.










III










With record excellent and clear,





His father lived in debt,





He gave three balls in every year





And went bankrupt. How sad.





But Fate took care of Evgeniy,





She sent Madame (the French for mammy),





And later on she sent Monseur





To care of l'enfant l'hero.





Monseur l'Abbe was French and poor,





Was easy on the kid,





Tought everything a little bit,





Was not that hard on him for sure,





Sometimes did bother him with stuff,





Though wasn't tiresome or rough.





















Служил отлично-благородно,





Долгами жил его отец,





Давал три бала ежегодно





И промотался наконец.





Судьба Евгения хранила:





Сперва Madame за ним ходила,





Потом Monsieur ее сменил.





Ребенок был резов, но мил.





Monsieur l'Abbe, француз убогий,





Чтоб не измучилось дитя,





Всему учил его шутя,





Не докучал моралью строгой,





Слегка за шалости бранил





И в Летний сад гулять водил.










IV










As into teens, the age of riot,





The age of tender sorrow,





Evgeniy gradually followed,





Monseur l'Abbe was quicly fired.





And here Evgeniy's liberated,





His haircut is up-to-dated,





Dressed like a dandy, bright and bold,





He's being introduced to th'world.





He spoke Francais like Parisien





And danced mazurka like a feather,





He bowed at ease and posed like Ceaser-





The world dicieded he was fine.





















Когда же юности мятежной





Пришла Евгению пора,





Пора надежд и грусти нежной





Monseur прогнали со двора.





Вот мой Евгений на свободе,





Острижен по последней моде,





Как dandy лондонский одет





И наконец увидел свет.





Он по-французски совершенно





Мог изъясняться и писал;





Легко мазурку танцевал





И кланялся непринужденно;





Чего ж вам больше? Свет решил,





Что он умен и очень мил.















V










We all have studied bit by bit





All different stuff in different ways,





Thus education's not a hit





And for this fact the Lord  we praise.





Onegin was, as many thought,





(these many judged the youth a lot)





A fine smart man, a little stiff,





A one who had a lucky gift





To walk along with th'world smalltalk





And argue with done-thats' fog,





To cause the ladies' smiles





With a burst of  funny rhymes.





















Мы все учились понемногу





Чему-нибудь и как-нибудь,





Так воспитаньем, слава Богу,





У нас не мудрено блеснуть.





Онегин был, по мненью многих





(Судей решительных и строгих),





Ученый малый, но педант,





Имел он счастливый талант





Без принужденья в разговоре





Коснуться до всего слегка,





С ученым видом знатока





Хранить молчанье в важном споре





И возбуждать улыбку дам





Огнем нежданных эпиграмм.















VI










The Latin`s  not in fashion now,





And if I should be writing truth,





He knew enough to put things down,





To craft some poems worth of use,





To chat a bit of Uvenalus,





To reason of what causes chaos,





Could cite (though with a pause)





From  Eneida  a little dose.





He didn't like historic dust,





From the Creation and so forth,





How long ago looked like the Earth,





But anecdotes - his real lust,





The scores of them till our days





Evgeniy's memory thus saves.
















Латынь из моды вышла ныне:





Так, если правду вам сказать,





Он знал довольно по-латыне,





Чтоб эпиграфы разбирать,





Потолкавать о Ювенале,





В конце письма поставить vale,





Да помнил, хоть не без греха,





Из Энеиды два стиха.





Он рыться не имел охоты





В хронологической пыли





Бытописания Земли;





Но дней минувших анекдоты,





От Ромула до наших дней,





Хранил он в памяти своей.















VII










Nor being gifted with the passion,





That's strong enough to burn in rhymes,





We couldn't teach him how to differ





The music of poetic size.





He scolded Homer, Pheocrith,





But praised the work of Adam Smith.





He was a good ecomonist,





E.g. he had a clue amidst





The ways a state becometh richer





And why it doesn't have to feature





Wealth in gold in treasury





But should in terms of goods  measure it.





His father did't get all these





And lands're gone to pawn and lease.
















Высокой страсти не имея





Для звуков жизни не щадить,





Не мог он ямба от хорея,





Как мы не бились, отличить.





Бранил Гомера, Феокрита;





Зато читал Адама Смита,





И был глубокий эконом,





То есть умел судить о том,





Как государство богатеет





И чем живет и почему





Не нужно золота ему,





Когда простой продукт имеет.





Отец понять его не мог





И земли отдавал в залог.















VIII










All skills that had my friend Evgeniy





I won't enclose for they are many





But where ingenious he was,





The science he knew as well as gods,





What was to him from early days,





A labor, pleasure, mystic maze,





What took his time from dawn till dawn,





What entertained him all along -





That was the science of tender passion,





So praised by Nazonus the Poet,





Exiled away, away for it,





Away to Moldova's step





Away from Italy's home lap.
















Всего, что знал еще Евгений,





Перечислять мне недосуг;





Но в чем он истинный был гений,





Что знал он тверже всех наук,





Что было для него измлада





И труд, и мука, и отрада,





Что занимало целый день





Его тоскующую лень,-





Была наука страсти нежной,





Которую воспел Назон,





За что страдальцем кончил он





Свой век блестящий и мятежный





В Молдавии, в глуши степей,





Вдали Италии своей.















IX

















X










How early learnt the art to mimic,





The art to desperate and hope,





To be all faithful and cynic,





To seem sometimes he lacks a rope,





To be once proud, then all humble,





To touch your heart, then have it cramble,





How wordy was he being silent,





In speech he sparckled like a diamond,





In passion notes how was he tender,





While living one, while loving one,





Forgets himself for darling dame.





And in his eyes reflects her splendor,





And how he's bold and shy and dear,





Conclusing looks with servile tears.
















Как рано мог он лицемерить,





Таить надежду, ревновать,





Разуверять, заставить верить,





Казаться мрачным, изнывать,





Являться гордым иль послушным,





Внимательным иль равнодушным!





Как томно был он молчалив,





Как пламенно красноречив,





В сердечных письмах как небрежен!





Одним дыша, одно любя,





Как он умел забыть себя!





Как взор его был быстр и нежен,





Стыдлив и дерзок, а порой





Блистал послушною слезой!















XI










How good he was in staying fresh,





Amazing modesty is easy,





To frighten with a desperate dash,





With flattery make feel you dizzy,





To catch the moment of excitement,





To try to strip the moral garnment,





To win with passion and cold mind





With innocent upbringing fight,





Demanding, praying for a `yes',





To listen how the heart is beating,





And get agreement for a meeting





(All after shadowing and chase),





And after that with hungry vilence





To give her lessons in the silence!





















Как он умел казаться новым,





Шутя невинность изумлять,





Пугать отчаяньем готовым,





Прелестной лестью забавлять,





Ловить минуту умиленья,





Невинных лет предубежденья





Умом и страстью побеждать,





Невольной ласки ожидать,





Молить и требовать признанья,





Подслушать сердца первый звук,





Преследовать любовь и вдруг





Добиться тайного свиданья...





И после ей наедине





Давать уроки в тишине.










XII










How young he was when learnt to hush





The hearts of women, young and not,





And easy was for him to crush





The other men with acid mots,





If dared they to cross with him!





His traps are poisonous, firm!





But you, naive and simple men,





Still kept Evgeniy as a friend,





He was a guest of honour for





A cheated husband,





Cheating husband,





The one who weekly pays a whore,





And fat old folks who're always  glad





With having wife and being fed.
















Как рано мог уж он тревожить





Сердца кокеток записных!





Когда ж хотелось уничтожить





Ему соперников своих,





Как он язвительно злословил!





Какие сети он готовил!





Но вы, блаженные мужья,





С ним оставались вы друзья:





Его ласкал супруг лукавый,





Фобласа давний ученик,





И недоверчивый старик,





И рогоносец величавый,





Всегда довольный сам собой,





Своим обедом и женой.















XIII. XIV





 ********
















XV










He used to lay still in the bed,





Receiving cards and reading letters,





Three invitations daily had





Three households write that he matters,





One to a party, one to ball...





So where should Evgeniy go?





It doesn't matter where go first,





He'll pay a visit t'every host,





But now so far he's dressed for walking,





In a stylish hat on rendez-vous,





Evgeniy's out to Avenue,





Enjoying air and no talking.





He stays out there till the watch





Rings time for lunch and shot of scotch.
















Бывало, он еще в постели,





К нему записочки несут.





Что? Приглашенья? В самом деле,





Три дома на вечер зовут:





Там будет бал, там детский праздник?





Куда ж поскачет мой проказник?





С кого начнет он? Все равно:





Везде поспеть немудрено.





Покамест в утреннем уборе,





Надев широкий боливар,





Онегин едет на бульвар





И там гуляет на просторе,





Пока недремлющий брегет





Не прозвонит ему обед.















XVI










It's  dark by now; in slegh he climbs,





`Go, go!' - the driver yells at horses,





Evgeniy's fur coat's silverazed





With diamond dust of Russian frosties.





Now he's headed to Talon's, where





His pale Kaverin waits out there.





He enters. The bottle cork hits th'ceiling,





Knocked out by its seething filling.





In front of him a stake with blood,





And truffles - (danties for him)-





The best of th'best of French cousine,





And Strassburg pie - the treat of gods-





And Limbourg cheese witha touch of moulding,





And a pineapple, cut and golden.





















Уж темно: в санки он садится.





Пади, пади! - раздался крик;





Морозной пылью серебриться





Его бобровый воротник.





К Talon помчался: он уверен,





Что там уж ждет его Каверин.





Вошел  и пробка в потолок,





 Вина кометы брызнул ток,





 Пред ним roast-beef окровавленный





И трюфль, роскошь юных лет,





Французской кухни лучший цвет,





 Из Стразбурга пирог нетленный





Меж сыром лимбургским живым





И ананасом золотым.










XVII










And more of goblets the thirst's demanding,





To cool the heat in belly,





But here's a clock a message sending:





It's time to go to th'Ballet.





As an evil demon of the stage,





In actresses' chasing being a mage,





A dark warlord behind the scenes,





Who's ready get it with all means,





Evgeniy's on the way th'Ballet,





The place where liberties and farrie





Rule, and chock in claps just any dance





Is  quite O.K., and hence





A viewer's a participant





(And feels a lot more important)
















Еще бокалов жажда просит





Залить горячий жир котлет,





Но звон брегета им доносит,





Что новый начался балет.





Театра злой законодатель,





Непостоянный обожатель





Очаровательных актрис,





Почетный гражданини кулис,





Онегин полетел к театру,





Где каждый, вольностью дыша,





Готов охлопать entrechat,





Обшикать Федру, Клеопатру,





Моину вызвать ( для того,





Чтоб только слышали его).















XVIII
















Волшебный край! там в стары годы,





Сатиры смелый властелин,





Блистал Фонвизин, друг свободы,





И переимчивый Княжнин;





Там Озеров невольны дани





Народных слез, рукоплесканий





С младой Семеновой делил;





Там наш Катенин воскресил





Корнеля гений величавый;





Там вывел колкий Шаховской





Своих комедий шумный рой,





Там и Дидло венчался славой,





Там, там под сенью кулис





Младые дни мои неслись.















XIX










My goddesses where are you now?





Please be my humble prayers facing.





Are you the same or other farries somehow





Took votre place, but not replacing.





And will I ever be seduced





While watching dancing Russian muse,





Your souls' inspired flight,





Or bored eye shall not then find





Familiar faces in the show,





And, gazing at the others' f*t





Through a fatigue lornette,





I, being in my spirits low,





I will be yawning all along,





Recalling days that now are gone.
















Мои богини! что вы? где вы?





Внемлите мой печальный глас:





Все те же ль вы? другие ль девы





Сменив, не заменили вас?





Услышу ль вновь я ваши хоры?





Узрю ли русской Терпсихоры





Душой исполненный полет?





Иль взор унылый не найдет





Знакомых лиц на сцене скучной,





И, устремив на скучный свет





Разочаровынный лорнет,





 Веселья зритель равнодушный





Безмолвно буду я зевать





И о былом воспоминать?















XX










The house's full. The boxes packed with diamonds and fashions





The pit is boiling, crowded and loud,





The stalls are clapping with impatience,





And here it is - the curtain is on rise with sound.





Amazing, airy and radiant





To move of magic bow obidient





Istomina, surrounded by nymphs,





Is flying on some wings, not limbs,





While touching stage with one of feet,





She jumps and in the air flits,





And dances like a dawn or feather,





Or is it body's song? Or either?
















Театр уж полон, ложи блещут;





Партер и кресла,  все кипит;





В райке нетерпеливо плещут,





И, взвившись, занавес шумит.





Блистательна, полумоздушна,





Смычку волшебному послушна,





Толпою нимф окружена,





Стоит Истомина; она,





Одной ногой касаясь пола,





Другою медленно кружит,





И вдруг прыжок, и вдруг летит,





Летит, как пух от уст Эола;





То стан совьет, то разовиет,





И быстро ножкой ножку бьет.















XXI










Burst of applause. Onegin enters,





And makes his way on someone's feet.





And through th'lornette he glances





To study ladies in the pit.





He looked all the circles through,





He is upset - there're beaties not a few.





Then he exchanged bows with the men around,





And no vogue dresses found.





And after that he took,





While yawning





For the show was boring,





At the stage a vacant look:





I'm sick with ballets - so he said-





And down with music and all that





















Всё хлопает. Онегин входит,





Идет меж кресел по ногам,





Двойной лорнет, косясь наводит,





На ложи незнакомых дам;





Все ярусы окинул взором,





Все видел: лицами, убором





Ужасно недоволен он;





С мужчинами со всех сторон





Раскланялся, потом на сцену





В большом смятении взглянул,





Отворотился - и зевнул,





И молвил:  Всех пора на смену;





Балеты долго я терпел,





Теперь и Дидло мне надоел.















XXII










While cupids, devils, serpents





Still do the noise in the show,





While tired footmen sleep by th'entrance





On fur-coats, hiding from the snow,





And while spectators there continue





To cough and  hiss at the revu,





And while the streetlights still are on





To be alive from dusk till dawn





And horses hoof and neigh





For they are harnessed to the sleigh





And coachmen move around the fire





And gossip of those who them hired,





Look! Onegin's walking out all alone-





To get dressed up he's headed home.





















Еще амуры, черти, змеи





На сцене скачут и шумят;





Еще усталые лакеи





На шубах у подъезда спят;





Еще не перестали топать,





Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;





Еще снаружи и внутри





Везде блистают фонари;





Еще, прозябнув, бьются кони,





Наскуча упряжью своей,





И кучера, вокруг огней,





Бранят господ и бьют в в ладони:





А уж Онегин вышел вон;





Домой одеться едет он.










XXIII










May I describe in a truthful manner





The study, closed for everyone





Where cheperoned by vogue Evgeniy





Plays lead in th'dressing ritual,





Where all sophisticated items laid-





That picky London has to trade





For our wood and our fat-





The ones we through the Baltic get,





And whats' invented a Paris





For fun and pleasure there you see





At an eighteen-year-old





Philosopher's treshold.





















Изображу ль в картине верной





Уединенный кабинет,





Где мод воспитанник примерный





Одет, раздет и вновь одет?





Все, чем для прихоти обильной





Торгует Лондон щепетильный





И по Балтическим волнам





За лес и сало возит нам,





Все, что в Париже вкус голодный





Полезный промысел избрав,





Изобретает для забав,





Для роскоши, для неги модной,





Все украшало кабинет





Философа в осьмнадцать лет.















XXIV










Constantinople pipes with amber





And china, bronze out there exhumed





And the delight of coddled temper -





A crystal bottle of perfume,





And combs, and scissors, files for nails -





Accessories a dandy hails,





And thirty kinds of different brushes -





A real person never rushes.





Russeau (I say it by the way)





Had never got how formal Grim





Could clean his nails in front of him.





Though eloquent, but there he may





Be wrong about the case





Despite the wisdom on his face





















Янтарь на трубках Цареграда,





Фарфори бронза на столе,





И чувств изнеженных отрада,





Духи в граненом хрустале;





Гребенки, пилочки стальные,





Прямые ножницы, кривые,





И щетки тридцти родов





И для ногтей и для зубов.





Руссо (замечу мимоходом)





Не мог понять, как важный Грим





Смел чистить ногти перед ним,





Красноречивым сумасбродом.





Защитник вольности и прав





В сем случае совсем не прав.















XXV










One can be nice and thinking person





And care of the shape of nails.





What for shall one confront the era?





Against the customs person fails.





Evgeniy's a second Chaahdaev, sought





Afraid be viewed as someone odd,





Perfection, pedantry in clothes





And as a dandy always goes.





At least he spent three hours daily





In front of looking-glass





Exterminating mess and fuss





Until he looks like Venus airy





When she put on a virile suit





And off to masquerade as a dude.





















Быть можно дельным человеком





И думать о красе ногтей:





К чему бесплодно спорить с веком?





Обычай деспот средь людей.





Второй Чадаев, мой Евгений,





Боясь ревнивых осуждений,





В своей одежде был педант





И то, что мы назвали франт.





Он три часа по крайней мере





Пред зеркалами проводил,





И из уборной выходил,





Подобный ветреной Венере,





Когда, надев мужской наряд,





Богиня едет в маскарад.















XXVI










I might be having your attention





To detalize Evgeniy's looks:





The suit made up to the latest fashion





(of course you know it not from books)





I'm not to teach, I am to draw -





Description's what I here for.





But frac, gilet and pantalons





This words in Russian make me frown





And as I see ( and I am sorry)





That rhymes I use are full





Of borrowed words and broken rules.





I beg forgiveness for these follies





Though I used to have a look





Into the thick linguistic book.





















В последнем вкусе туалетом





Заняв ваш любопытный взгляд,





Я мог бы пред ученым светом





Здесь описать его наряд;





Конечно, это было б смело





Описывать мое же дело:





Но панталоны, фрак, жилет,





Всех этих слов на руском нет.





А вижк я, винюсь пред вами,





Что уж и так мой бедный слог





Пестреть гораздо меньше мог





Иноплеменными словами,





Хоть и заглядывал я встарь





В Академический словарь.










XXVII










But let us drop linguistic edits





We'd rather hurry to the ball





To which Evgeniy's carriage's headed





Along the houses in snow,





Along St.Petersburg's ice streets





On which the East with Europe meets,





And carriage's lanterns bring the light





Into the gloomy winter night





And paint rainbows on the rime:





A mansion lighted all around





With diamonds of lanterns crowned





And one can see from time to time





Profiles of fashionable heads





Of ladies and eccentric lads.





















У нас теперь не то в предмете:





Мы лучше поспешим на бал,





Куда стремглав в ямской карете





Уж мой Евгений поскакал.





Перед померкшими домами





Вдоль сонной улицы рядами





Двойные фонари карет





Веселый изливают свет





И радуги на снег наводят:





Усеян плошками круго,





Блестит великолепный дом;





По цельным окнам тени бродят,





Мелькают профили голов





И дам и модных чудаков.










XXVIII










Have had approched the entrance hall,





He passed the porter like an arrow,





Flew over stairsteps to the ball,





While with his hands he did the hair.





At last he's there, and there's a crowd,





The music's tired but still loud,





The folks are busy with the dances,





It's stuffed, and noisy, and glances





Are easily responded to,





The ladies whirl in tact to beat,





And shights of officers them hit,





But still they take it as their due.





And viloins' uproar surpresses





The wives' gossiping about the dances





















Вот наш герой подъехал к сеням;





Швейцара мимо он стрелой





Взлетел по мраморным ступеням,





Расправил волосы рукой,





Вошел. Полна народу зала;





Музыка уж греметь устала;





Толпа мазуркой занят;





Кругом и шум и теснота;





Бренчат кавалергарда шпоры;





Летают ложки милых дам;





По их пленительным следам





Летают поаменные взоры,





И ревом скрыпок заглушен





Ревнивый шепот модных жен.















XXIX










In days begone of mirth and wishes





I used to be into the balls





For they're the best without suspicions





To pass the secret passion notes.





To you, my dear wives and men,





To you my service's offered then.





Please, pay attention to my words -





I want to warn you of what hurts.





And you, oh mothers, also take





A closer look at your own girls -





The world reserves some painful falls,





Avoid them for goodness sake!





I write these things for I have not





Been sinning for l*ng, dear Lord.





















Во дни веселий и желаний





Я был от балов без ума:





Верней нет места для признаний





И для вручения письма.





О вы, почтенные супруги!





Вам предлжу свои услуги;





Прошу заметить мою речь:





Я вас хочу предостеречь.





Вы также, маменьки, построже





За дочерьми смотрите вслед:





Держите прямо свой лорнет!





Не то... не то, избави Боже!





Я это потому пишу,





Что сам давно уж не грешу.










XXX




Alas, on worldly entertainment





I've spent a lot of my lifetime,





And if there weren't degradation





I'd keep on loving balls as fine.





I love their youthfulness and glitter,





And joy, and every crowded meter,





And ladies' thought-through dress,





And love their legs, but shall confess -





One hardly can in Russia find





Some slender legs (it's fact, not fable)





But I for a long time was unable





To forget one pair that looks pleasing sight.





And sad, already cool and chilled, my heart





In dreams gets pierced with their dart.
















Увы, на разные забавы





Я много жизни погубил!





Но если б не страдали нравы





Я балы до сих пор любил.





Люблю я бешеную младость,





И тесноту, и блеск, и радость,





И дам обдуманный наряд;





Люблю из ножки, только вряд





Найдете вы в России целой





Три пары стройных женских ног.





Ах!  Долго я забыть не мог





Две ножки... Грустный, охладелый,





Я все их помню, и во сне





Они тревожат сердце мне.















XXXI










And when, in what unlucky hour





One can forget you? I don't believe it much.





Oh legs, oh feet, I wish to be the flower





You've stepped onto and left your touch.





You were charished in oriental bliss,





But in the snowy nothern mist





You've left no trace:





The carpet's lavish, tender face





And their softness were your domain.





I did neglect because of you





Not long ago ambitions, due,





The land of fathers, wishes, fame.





The youthful happiness dissolved as if it was a glimpse





Like on the meadows disappeared your footprints.





















Когда и где, в какой пустыне,





Безумец, их забудешь ты?





Ах ножки, ножки! где вы ныне?





Где мнете вешние цветы?





Взлелеяны в восточной неге,





На северном печальном снеге





Вы не оставили следов:





Любили мягких вы ковров





Роскошное прикосновенье.





Давно ль для вас я забывал





И жажду славы и похвал,





И край отцов, и заточенье?





Исчезло счастье юных лет





Как на лугах ваш легкий след.










XXXII










Diana's brest, and Flora's cheeks,





My friends, they're truly good,





But spot where is my sight's fix





Is Terpsichore's foot.





While it prophesies me a sort





Of valuable reward,





It does attact a hive of wishes





With its beaty, solemn, precious.





I love them, dear friend Elvina,





Deep-hidden under tablecloth,





In springtime next to grass and moss,





By fireplace, seducing poor sinner,





Reflected in the glass of floor,





And on the rocks along seashore.





















Дианы грудь, ланиты Флоры





Прелесны, милые друзья!





Однако ножка Терпсихоры





Прелесней чем-то для меня.





Она, пророчествуя взгляду





Неоценимую награду,





Влечет условною красой





Желаний своевольный рой.





Люблю ее, мой друг Эльвина





Под длинной скатертьб столов,





Весной на мураве лугов,





Зимой на чугуне камина,





На зеркальном паркете зал,





У моря на граните скал.










XXXIII










I recollect the sea before the storm,





I envied waves that lilac day,





The waves that rush, they're crowned with the foam,





To knee in front of her and stay.





I wish I were a wave to touch





In kiss her feet, I wish so much!





No, never in the burning days





Of boiling youth I had this craze





To wish with such a self-contempt





To kiss the farries, face to face,





Or roses of their cheeks that blaze,





Or brests that so seduce and tempt,-





No, never th'juggernaught of passion





Struck me with such a wild aggression.
















Я помню море пред грозою,





Как я завидовал волнам,





Бегущим бурной чередою





С любовью лечьк ее ногам!





Как я желал тогда с волнами





Коснуться милых ног устами!





Нет, никогда средь пылких дней





Кипящей юности моей





Я не желал с таким мученьем





Лобзать уста младых Армид,





Иль розы пламенных ланит,





Иль перси, полные томленьем;





Нет, никогда порыв страстей





Так не терзал души моей!















XXXIV










I recollect some other days!





In very cherished dreams of mine,





I kiss her, drawned in happiness,





I feel her her legs in hands, and sigh.





Again imagination's seething:





Her softest touch and slightest breathing,





Have pushed the blood in fainted heart.





Again the bore, ones more love's start.





Enough of gabbling on my lyre





To celebrate the haughty ones





For they're not worthy of the fire





And songs for which inspire us.





The words and sights of enchantress





Are as delusive as her legs.





















Мне памятно другое время!





В заветных иногда мечтах





Держу я счастливое стремя...





И ножку чувствую в руках;





Опять кипит воображенье,





Опять ее прикосновенье





Зажгло в увядшем сердце кровь,





Опять тоска, опять любовь!..





Но полно просляалять надменных





Болтливой лирою своей;





Они не стоят ни страстей,





 Ни песен, ими вдохновленных:





Слова и взор волшебниц сих





Обманчивы... как ножки их.










XXXV










But where's Evgeniy? Half-asleep,





To bedplace from the ball he's going.





The city's eyelids never meet,





And drums awaken all by rolling.





Wakes up a merchant, pedlars do,





The cabmen pass by down the rue,





Milkvendors hurry with the jugs. In dawn





The crispy snow is heard when is stepped on.





The morning's noice bids farewell to night,





The shatters are open; the chimney's smoke





Is raising up like a thick pale blue rope.





The German baker, dressed tidy and all-right,





Sits in a cotton cap, indifferent to fuss,





And greets the folks through th'open vasisdas.





















Что ж мой Евгений? Полусонный





В постелю едет с бала он:





А Петербург неугомонный





Уж барабаном пробужден.





Встает купец, идет разносчик,





На биржу тянется извозчик.





С кувшином охтинка бежит,





Под ней снег утренней хрустит.





Проснулся утра шум приятный.





Открыты ставни, трубный дым





Столбом восходит голубым,





 И хлебник, немец аккуратный,





В бумажном колпаке, не раз





Уж отворял свой васисдас.










XXXVI










Worn out by the noise at the ball,





Onegin turned the dawn into the midst of night,





Now calmly sleeps, where shade has blissful fall,





Was born to luxiory, not freight.





He will wake up long after sunny noon.





The preset, same agenda is his doom





The life is steady, with only few suprises:





What's gone will come tomorrow when the Sun rises.





With freedom, living his best days,





Amidst the victories that paved his pace,





Amidst the fun and leisure





Was there happiness to measure?





Was there a thing that caused unrest





In Onegin's life's ongoing fest?





















Но шумом бала утомленный





И утро в полночь обратя,





Спокойно спит в тени блаженной





Забав и роскоши дитя.





Проснется заполдень, и снова





До утра жизнь его готова,





Олнообразна и пестра.





И завтра то же, что вчера,





Но был ли счастлив мой Евгений,





Свободный, в цвете лучших лет,





Среди блистательных побед,





Среди вседневных наслаждений?





Вотще ли бы он средь пиров





Неосторожен и здоров?















XXXVII










No. His sences were blunted early,





The world's smalltalk has wearied him,





The beuties are no longer storming





His mind and cause his heart to steam.





The infidelity and cheeting... Bore.





His friends are dull, and friendship sore





For he wasn't able all the time





To pour champaigne on strassbourg pie





And joke with sharp and acid words





When headache so much hurts.





Though he's a playboy, he came to disguise





His old days habits - swords and whist.





















Нет, рано чувства в нем остыли,





Ему наскучилсвета шум;





Красавицы на долго были





Предмет его привычных дум;





Измены утомить успели;





Друзья и дружба надоели,





Затем, что не всегда же мог





Beef-steaks и страссбургский пирог





Шампанской обливать бутылкой





И сыпать колкие слова,





Когда болела голова;





И хоть он был повеса пылкий,





Но разлюбил он наконец





И брань, и саблю, и венец.















XXXVIII










The cause of this decease's unseen





The diagnosis - always solid:





The English word for that is spleen,





Khandrah is what the Russans call it.





And step by step the spleen took over,





But, praise the Lord, his mind was sober





Not to let him shoot himself at head





But he lost intest in life, as Byron said





Did Child-Harold so languid and morose,





Evgeniy came to salons, balls





And neither ladies' passion calls





Nor gossips, cardgames, poetry or prose





Was touching him enough





He didn't care `bout the stuff.
















Недуг, которого причину





Давно бы отыскать пора,





Подобный английскому сплину,





Короче: русская хандра





Им овладела понемногу;





Он застрелиться, слава Богу,





Попробовать не захотел,





Но к жизни вовсе охладел.





Как Child-Harold, угрюмый, томный,





В гостинных появлялся он;





Ни сплетнти света, ни бостон,





Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,





Ничто не трогало его,





Не замечал он ничего.















XXXIX.XL. XLII.










 *******





****......





**************....





















XLII










Oh those chic ladies of the world!





He could not take you any more





And hid from noones chained in gold





Sophisticated chitchat's such a bore!





Though there could be  some dame





Interpreting Say and Bent*m,





But as a rule what they discuss





Is aggrivating, but innocent nonsence, alas!





Besides, they are so chaste and pure,





Majestic, full of intellect,





So pious, so politically correct,





So thoughtful that no man can lure





Them. When I look at them I grim -





Seeing those causes severe spleen.





















Причудницы большого света!





Всех прежде вас оставил он;





И правда то,  что в наши лета





Довольно скучен высший тон;





Хоть, может быть, иная дама





Толкует Сея и Бентама,





Но вообще из разговор несносный,





Хоть невинный вздор;





К тому ж они так непорочны,





Так величавы, так умны,





Так благочестия полны,





Так осмотрительны, так точны,





Так неприступны для мужчин,





Что вид их уж рождает сплин.















XLIII










And you, so beatiful young women





Who disappear late in night





On Petersburg's streets gleaming





In a midnight carriage ride -





Evgeniy left you just as well.





And lonely decieded he to dwell





Without pleasures in a hermit den.





Once, yawning, he took up a pen,





Up to tryouts did some writing,





But working hard has made him sick -





The born was shallow, very weak,





And thus he didn't join the mighty





And roaring guild of those whom I shall judge no way





For I belong to it, and there I should stay.


























И вы, красотки молодые,





Которых позднею порой





Кносят дрожки удалые





По петербургской мостовой,





И вас покинул мой Евгений..





Отступник бурных наслажений,





Онегин дома заперся,





Зевая, за перо взялся,





Хотел писать - но труд упорный





Ему был тошен; нечего





Не вышло из пера его,





И не попал он в цех задорный





Людей, о коих не сужу,





 Затем, что к ним принадлежу.















XLIV










Again, devouted to the bore,





Was restless with emptiness of soul,





He started with a loudable goal





Assuming other's wisdom as his own.





A bunch of books he seated on the shelf,





And read them avidly outloud, to himself,





And thought - this one is dull, the other is deceiving,





That one is dellusion with no meaning.





It seemed the authors were feeding





The old ideas as out-dated,





And new ones as very much belated.





As well as women, he gave up on reading,





And covered then the shelf with cloth,





Thus hid the books to feed the moth.





















И снова, преданный безделью,





Томясь душевной пустотой,





Уселся он  с похвальной целью





Себе присвоить ум чужой.





Отрядом книг уставил полку,





 Читал, читал, но все без толку:





Там скука, там обман, там бред;





В том совести, в том смысла нет;





На всех различные вериги;





И устарела старина





И старым бредит новизна.





Как женщин, он оставил книги,





И книги с пыльной их семьей,





Задернул траурной тафтой.















XLV










Have rioted against the social demands,





And like Onegin tired with the crowd,





I met Evgeniy, we made friends,





I liked him much without a doubt.





I liked his undeliberate allegiance to his dreams,





And that original eccentrity of his,





His cold and acid-sharpened mind.





My heart was angry, his also had no trace of light.





The game of vanities we both knew well,





And life itself was wearing us out,





No song was sang in our hearts outloud,





We both expected later on to smell





The spite of Fortune, for she's blind,





And the spite of the mankind.


























Условий света скинув бремя,





Как он, устав от суеты,





С ним подружились мы в то время,





Мне нравились его черты,





Мечтам невольная преданность,





Неподражаемая странность





И резкий, охлажденный ум.





Я был озлоблен, он угрюм;





Старстей игру мы знали оба:





Томила жизнь обоих нас;





В обоих сердцах жар угас;





Обоих ожидала злоба





Слепой Фортуны и людей,





На самом утре наших дней.















XLVI










Who lived and thought, he cannot help





Despising men at heart in chest,





The one who pain and love had  felt





Is haunted by the ghost of past.





He has no more of great illusions,





The memory brings him confusions,





And the remorse him tantalizes





These features add to dialog with him some spices.





At first, Onegin's manner to behave





Embarressed me, but later I got used





To caustic his remarks; I got amused





With how he joked with bile, and how he gave





Birth to many mordant epigrams





That caused some laughter and some damns.
















Кто жл и мыслил, тот не может





В душе не презирать людей;





Кто чувствовал, того тревожит





Призрак невозвратимых дней:





Тому уж нет очарований,





Того змия воспоминаний,





Того раскаянье грызет.





Все это часто придает





Большую прелесть разговору.





Сперва Онегина язык





Меня смущал, ноя привык





К его язвительному спору,





И к шуткес желчью пополам





И злости мрачных эпиграмм.































XLVII










How often in the summertime





The Niva night skies are so transperent and cyan,





The broken water glass does not reflect that fine





The Moon - the sole domain of Diane.





And we slipped into th'days that now are gone,





Recalling gone affairs with a mourn,





Recalling love, that struck the heart with joy and grief





And we became again more sencible and youthfully naive,





We saturated in the silence, being deaf and mute,





The viscous breath of night,





As if a prisoner who flies into the wood





When he's about to take to Morpheus a ride.





And so did we. We fled to the beginning of the youth





Led by the dream by which we were seduced.





















Как  часто летнею порою,





Когда прозрачно и светло





Ночное небо над Невою





И вод веселое стекло





Не отражает лик Дианы,





Воспомня прежние романы,





Воспомня прежную любовь,





Чувствительны, беспечны вновь,





Дыханьем ночи благоклонной





Безмолвно упивались мы!





Как в лес зеленый из тюрьмы





Перенесен колодник сонный,





Так уносились мы мечтой





К началу жизни молодой.















XLVIII










And with his heart full of regrets,





Onegin leaned onto the bank's granite





`Through meditation guts he gets'-





As a poet once had rhymed.





It was so quiet. It was only heard





As the night guards were on the full alert,





And coaches' soft and distant rumble





From Millionannaya occasionaly mumbled.





And down the sleepy river a boat slid,





Flapping with her wooden oars,





She charmed us with a distant chorus





Of a clarion and song that meet...





But I prefer above those catchy rythms





The song and euphony of Torquato's hymns.





















С душой, полной сожалений,





И опершися на гранит,
Стоял задумчиво Евгений,





Как описал себя пиит.





Все было тихо, лишь ночные





Перекликались часовые;





Да дрожек отдаленный стук





С Мильонной раздавался вдруг;





Лишь лодка, веслами махая,





Плыла по дремлющей реке:





И нас пленяли вдалеке





Рожок и песня удалая...





Но слаще, средь ночных забав,





Напев Торкватовых октав.















XLIX










The Adriatic sea, the Brenta,





Again I see you torquaise blaze.





My soul gets filled with inspiration





When their voice reaches my face.





The voice's sacred for Appolo's descendants,





I am familiar with it due to Byron's lyre crescendos,





I know it well as if we are related.





When daytime light in Italy has faded,





I will enjoy Italian nights' bliss





And a Venician beatiful young miss,





Who's talkative, then calm and taciturn





When we sail in a gondola. My lips then start to burn





With the language of Petrarca, tonge of love,





Noone knows it but the lovers and the dove.


























Адриатические волны,





О Брента! нет, увижу вас





И, вдохновений полный,





Услышу ваш волшебный глас!





Он свят для внуков Аполлона;





По гордой лире Альбиона





Он мне знаком, он мне родной.





Но чей Итали златой





Я негой наслажусь на воле,





С венецианкою младой,





То говорливой, то немой,





Плывя в таинственной гондоле;





С ней обретут уста мои





Язык Петрарки и любви.















L










Will there be the day when I am free?





It is the time! - I call for it, I cry,





I wait for wind, I walk along the sea,





Allure the sails of vessels passing by.





When will I start my run, that's free and wild,





Arguing with billows during my glide





On the face of the restless sea? -





Away from the boring shore I need to flee





(And my dislike of it's on rise)





And be amidst African hot sands





In my forbears' native lands,





And there recall the murky Russian skies





Under which I suffered and I loved





And where I bured my broken heart.





















Придет ли час моей свободы?





Пора, пора!  - взываю к ней.





Брожу над морем, жду погоды,





Маню ветрила кораблей.





Под ризой бурь, с волнами споря,





По вольному распутью моря





Когда ж начну я вольный бег?





Пора покинуть скучный брег





Мне непрязненной стихии,





И средь полуденных зыбей,





Под небом Африки моей,





Вздыхать о сумрачной Рссии,





 Где я страдал, где я любил,





 Где сердце я похоронил.















LI






Onegin said that he was ready





With me to travel other lands,





But we by chance got separated





For long time though we had been friends.





His father died and left a desert:





In front of Evgeniy got gathered





A hungry regiment of lenders,





Who were there own's defenders.





Onegin, in disguise of suits and courts,





Gave them the legacy, preferring peace to swords,





Still kept on being happy with the state of things





Not seeing a big loss in it as winds





Had gossiped (and he overheard)





That his beloved uncle soon would see the Lord.





















Онегин был готов со мною





Увидеть чуждые страны;





Но скоро были мы судьбою
На долгий срок разведены.





Отец его тогда скончался.





Перед Онегиным собрался





Заимодавцев жадный полк.





У каждого свой ум и толк:





Евгений, тяжбы ненавидя,





Довольный жребием своим,





Наследство предоставил им,





Большой потери в том не видя





Иль предугадав издалека





Кончину дяди-старика.















LII










Indeed, he got one day





From the manager a note:





The uncle soon will pass away,





His nephew's farewell then he sought.





At once, as soon as finished reading,





Evgeniy parted for the meeting,





He rushed headlong with the post-chaise,





And yawned, forseeing boring days,





And for the money got prepared





To sigh, deceive and worry





(With these I have begun the story)





But when arrived - no loger cared:





The uncle was already dead





And on the table he was laid.





















Вдруг получил он в самом деле





От управителя доклад:





Что дядя при смерти в постеле





И с ним проститься был бы рад.





Прочтя печальное посланье,





Евгений тотчас на свиданье





Стремглав по почте поскакал





И уж заранее зевал,





Приготовляясь, денег ради,





На вздохи, скуку и обман





( И тем я начал свой роман).





Но,  прилетев в деревню дяди,





Его нашел уж на столе,





Как дань готовую земле.















LIII










He found the courtyard full of people





From all the places nearby,





Both friends and rivals were coming





To mourn a little and to dine,





Then left for home with dignity and grace





As have fullfilled their duty with all As.





Onegin now in countyside resides.





And woods, and rivers, factories and land





Belong to him, though he had been forehand





With any order in non-ending fights.





He welcomes changes in the way he lived:





At least there is a slightest drift.


























Нашел он полон двор услуги;





К покойнику со всех сторон





Съезжались недруги и други,





Охотники до похорон.





Покойника похоронили.





Попы и гости ели, пили





И после важно разошлись,





Как будто делом занялись.





Вот наш Онегин сельский житель,





Заводов , вод, лесов, земель





Хозяин полный, а досель





Порядка враг и расточитель,





И очень рад, что прежний путь





Переменил на что-нибудь.















LIV










For 2 seqvensive days secluded fields





Seemed new and fresh to him





As well as shady oak trees,





And murmur of a quiet spring.





But on the third, the field, the grove, the hill





Caused his heart not a thing to feel.





They made him sleepy later on,





He realized that he was wrong;





The countryside is boring just as well.





Though there - no palaces, no streets,





No balls, no poems with their wits.





The bore is guarding by his cell,





Or follows him as shadow does





Or a wive that too much loves.
















Два дня ему казались новы





Уединенные поля,





Прохлада сумрачной дубровы,





Журчанье тихого ручья;





На третий роща, холм и поле





Его не занимали боле;





Потом уж наводили сон;





Потом увидел ясно он,





Что и в деревне скука та же





Хоть нет ни улиц, ни дворцов,





Ни карт, ни балов, ни стихов.





Хандра ждала его на страже,





И бегала за ним она,





Как тень иль верная жена.















LV










Well, I was born for peaceful life,





For soft bucolic soundlessness,





Where my voice sounds stronger





And dreams are full of vividness.





And being fully into leisure,





I wander by the lake for pleasure,





And far niente as a law I'm taking.





And every morning I'm awaken





For feeling great, and free, and strong.





I read a little, sleep a lot,





I seek no fame I could have got.





And have I spent the years gone





In doing nothing, in the shade,





The days of mine, that were great?
















Я был рожден для жизни мирной,





Для деревенской тишины:





В глуши звучнее голос лирный,





Живее творческие сны.





Досугам посветясь невинным,





Брожу над озером пустынным,





И far niente мой закон.





Я каждым утром пробужден





Для сладкой неги и свободы:





Читаю мало, много сплю,





Летучей славы не ловлю.





Не так ли я в былые годы





Провел в бездействии, в тени





Мои счастливейшие дни..















LVI










Oh flowers, love, oh fields and leisure-





My heart is yours or even more so.





I'd like to note: the gap quite wide to measure





Exists between Ongin and the author.





For if it happens that a mocking avid reader,





Or a publisher of witty-crafted litter,





Compares then my features to Onegin's,





And will conclude and spread the word





That it's my portrait what I wrote





Like Byron did, as if we cannot ever since





Write poems 'bout all other things





Except for our precious ego





With which we have vertigo.


























Цветы, любовь, деревня, праздность,





Поля! я предан вам душой.





Всегда я рад заметить разность





Между Онегиным и мной.





Чтобы насмешливый читатель





Или какой-нибудь издатель





Замысловатой клеветы,





Сличая здесь мои черты,





Не повторял потом безбожно,





Что намарал я свой портрет,





К ак Байрон, гордости поэт,





Как будто нам уж невозможно





Писать поэмы о другом,





Как только о себе самом.










LVII










All poets, by the way I note,





Are friends with love, that never is disturbed.





I dreamt `bout nice things quite a lot,





And their secret images my soul has preserved.





The muse refreshed the images in me,





And I (so careless) sang praise and plea





Both to the girl of mounts, who doesn't ever fear,





And to the beuties prisoned on the banks of the Salgir.





And nowadays I hear from you, friends,





A question asked quite often:





Who caused your lyre to sigh and heart to soften?





Who is the one you want to kiss in dance?





Who is the one among that jellous crowd,





Who has inspired you to play your lyre so loud?





















Замечу кстати: все поэты -





Любви мечтительной друзья.





Бывало, милые предметы





Мне снились, и душа моя





Их образ тайный сохранила;





Их после муза оживила%





Так я, беспечен, воспевал,





И деву гор, мой идеал,





И пленниц берегов Салгира.





Теперь от вас, мои друзья,





Вопрос нередко слышу я:





О ком  твоя вздыхает лира?





Кому, в толпе ревнивых дев,





Ты посвятил ее напев?















LVIII










Whose sights have caused your inspiration?





Who has awarded you with touch





For how you sang so thoughtfully with passion,





To whom your poetry's been worshiping so much?





She is noone, there isn't any one.





Love's madness, and distortion and the fun





I have experianced in vain.





Be blessed the one who managed to contain





Both loving and the fever of the rhyme:





He doubles the poetry's sacred dellusion





And is a Petrarka's follower with no confusion,





Thus he reduces pain in heart. This very time





He begets the fame. But I am not that kind of dude-





When I'm in love - I'm dumb and mute.
















Чей взор, волнуя вдохновенье,





Умильной лаской наградил





Твое задумчивое пенье?





Кого твой стих боготворил?





И, други, никого, ей-богу!





Любви бкзумную тревогу





Я безотрадно испытал.





Блажен, кто с нею сочетал





Горячку рифм: от тем удвоил





Поэзии священный бред,





Петрарке шествуя вослед,





А муки сердца успокоил,





Поймал и славу между тем;





Но я, любя, был глу и нем.















LIX










When love was gone, the muse stood up in front,





The murky mind became more clear,





I'm free again and searching for concord





Of senses, thoughts, and sounds of magic that are dear.





The heart's not sad when I write,





The pen, half-consious, by the side





Of poems draws no more seducing eyes,





Or women legs, or their profiles.





Extingushed ashes will light up no more,





I am still sad, though tears aren't seen,





And very soon the storm will dim





Inside my soul - it shall not sore.





And there in writing I will strive





To craft some verses - maybe twenty five.





















Прошла любовь, явилась муза,





Прояснился темный ум.





Свободен, вновь ищу союза





Волшебных звуков, чувств и дум|;





Пишу, и сердце не тоскует,





Перо, забывшись, не рисует,





Близ неоконченных стихов





Ни женских ножек, ни голов;





Погасший пепел уж не вспыхнет,





Я все грущу; но слез уж нет,





И скоро, скоро бури след





В душе моей совсем утихнет:





Тогда-то я начну писать





Поэму песен в двадцать пять.















LX










I've thought about the story's plot





And what will name the hero,





And now you see what I have wrote:





The chapter number one is here.





I looked it through, I was severe:





The contradiction are, but, well, I fear





I won't correct them - they amuse,





Thus paying sensors their dues.





And will give up my own creation





To journalists for humilation.





Now go, go to the Niva banks





And earn me fame, and earn me thanks,





And the rest of the hommage of glory:





Noise, gossips and eternal worry.





















Я думал уж о форме плана,





И как героя назову;





Покамест моег романа





Я кончил первую главу;





Пересмотрел все это строго:





Противоречий очень много,





Но их исправить не хочу.





Цензуре долг свой заплачу,





И журналистам на съеденье





Плоды трудов своих отдам:





Иди же к невским берегам,





Новорожденное творенье,





И заслужи мне славы дань:





Кривые толки, шум и брань!








Chapter II








I





The country where Eugeniy lived in bore





Was place of lavish, tranquil nature





Its sky would bless the one who has a secret lore





Of simple joy of its majestic stature.





The master's mansion lonely, by river stood,





Where not a wind it reach there could





In front of it as far as one's eye sees,





Spread meadows, framed with trees,





And fields of many shades of gold,





And villages; and here and there





The cattle rambled everywhere,





And orchard, though unkempt and old





Grew by the mansion. Taciturn dryads





Found in the orchard shelter for their heads.











I 





Деревня, где скучал Евгений,





Была прелестный уголок;





Там друг невинных наслаждений





Благословить бы небо мог.





Господский дом уединенный,





Горой от ветров огражденный,





Стоял над речкою. Вдали





Пред ним пестрели и цвели





Луга и нивы золотые,





Мелькали сёла; здесь и там





Стада бродили по лугам,





И сени расширял густые





Огромный, запущённый сад,





Приют задумчивых дриад.















II





The estate's mansion had been built





The way such buildings are to be erected:





Was mighty firm, with calmness filled,





And by the good ol' fashion was effected.





In every room high ceilings were,





Wall papers from Damascus were there,





And Royal portraits hang on walls,





And motley tiles were decorating stoves.





But everything has fallen now into decay,





I don't know why that happened so.





My friend didn't care `bout the house though





I should take notice by the way





For old-style fashioned rooms bored him





As bad as modern ones he'd seen.






II 





Почтенный замок был построен,





Как замки строиться должны:





Отменно прочен и спокоен





Во вкусе умной старины.





Веэде высокие покои,





В гостиной штофные обои,





Царей портреты на стенах,





И печи в пестрых изразцах.





Всё это ныне обветшало,





Не знаю право почему;





Да, впрочем, другу моему





В том нужды было очень мало,





Затем что он равно зевал





Средь модных и старинных зал.















III
He took the room in which for 4 decades





The country-side old-timer wrangled





With housekeeper, mistress to all keys and spades,





Looked at the window, flies he strangled.





The furnishing was simple: on the oak floor





Stood a bookcase, cupboard,  sofa and bureau





On them had not been smallest ink-spot left.





Onegin opened bookcase not bereft:





He found expenses-book recorded up-to-date,





And in the cupboard - fruit moonshine,





And row of jugs of apple wine,





Expired calendar for year 18 and 08





As was too busy the old man now gone





To be to other kinds of reading prone.











III





Он в том покое поселился,





Где деревенский старожил





Лет сорок с ключницей бранился,





В окно смотрел и мух давил.





Все было просто: пол дубовый,





Два шкафа, стол, диван пуховый,





Нигде ни пятнышка чернил.





Онегин шкафы отворил:





В одном нашел тетрадь расхода,





В другом наливок целый строй,





 Кувшины с яблочной водой





И календарь осьмого года;





Старик, имея много дел,





В иные книги не глядел.















IV





Amidst his vast domains alone,





To pass his spear time,





Eugeniy sought establishing new law,





New order of some kind.





A sage of place at back of the beyond,





He substituted the corvee's old bond





With quit-rent easy to be paid;





The serf then started thanking fate.





But in his home at once got pauted





Perceiving awful harm in what Onegin did





A thrifty neighbor. Another one just hid





An archly smile observing what Eugeniy started.





But out loud decision t'which they all agreed:





Onegin's an eccentric, dang'rous kid.











IV





Один среди своих владений,





Чтоб только время проводить,





Сперва задумал наш Евгений





Порядок новый учредить.





В своей глуши мудрец пустынный,





Ярем он барщины старинной





Оброком легким заменил;





И раб судьбу благословил.





Зато в углу своем надулся,





Увидя в этом страшный вред,





Его расчетливый сосед.





Другой лукаво улыбнулся,





И в голос все решили так,





Что он опаснейший чудак.















V





At first all neighbours came to visit.





But once hoofs clattered down the road





Onegin had Don stallion exquisite





Sent up to back porch and was gone.





The neighbours soon got hurt, insulted





Amicability was halted





And word-to-mouth passed a notion





(and many shared this emotion):





Onegin's full of extravagance,





He's ignoramus, un mason,





With red wine has strong liason,





And never kisses ladies' hands





And never uses `nay' or `yes'





As only `nope' and `yeah' he says.






V





Сначала все к нему езжали;





Но так как с заднего крыльца





Обыкновенно подавали





Ему донского жеребца,





Лишь только вдоль большой дороги





Заслышит их домашни дроги,-





Поступком оскорбясь таким,





Все дружбу прекратили с ним.





"Сосед наш неуч, сумасбродит,





Он фармазон; он пьет одно





Стаканом красное вино;





Он дамам к ручке не подходит;





Все да да нет; не скажет да-с





Иль нет-с". Таков был общий глас.















VI





That very time to near-by estate





Arrived its new land-lord.





The neighbours rated him the same





And put him on the spot.





Vladimir Lensky was the name of man,





His soul coined in that German Gettingen,





Was handsome in the age of bloom





Kant's devotee, a poet of the gloom,





He brought from Germany a lot





Fruits of enlighted education:





Dreams vague about liberalization,





L'esprit of passion, l'esprit odd,





And burlesque manner of the speech





And curly darkish hair that his shoulders reach











VI





В свою деревню в ту же пору





Помещик новый прискакал





И столь же строгому разбору





В соседстве повод подавал.





По имени Владимир Ленский,





 С душою прямо геттингенской,





Красавец, в полном цвете лет,





Поклонник Канта и поэт.





 Он из Германии туманной





Привез учености плоды:





Вольнолюбивые мечты,





Дух пылкий и довольно странный,





Всегда восторженную речь





И кудри черные до плеч.










VII





He hasn't been yet burned and faded





With world's hypocrisy and lies





As soul was warmed and well protected





By friends and young shy ladies' smiles;





At heart he cutely knew a thing,





As rose of hope there grew within,





Yet captured was his avid mind





By shine of world, its glitter side.





With most enlighted visions, sweetest dreams





He pacified all doubts of his soul;





He searched for porpose of the life, its goal,





And tried to hack enigma of the realms.





In doing that he racked his brains,





Suspecting miracles and saints.






VII 





От хладного разврата света





Еще увянуть не успев,





Его душа была согрета





Приветом друга, лаской дев.





Он сердцем милый был невежда,





Его лелеяла надежда,





И мира новый блеск и шум





Еще пленяли юный ум.





Он забавлял мечтою сладкой





Сомненья сердца своего;





Цель жизни нашей для него





Была заманчивой загадкой,





Над ней он голову ломал





И чудеса подозревал.















VIII





With all his heart Vladimir then believed





There's a mate soul with which he is to join.





Until that day the soul had to live





Without joy and crawing for the moment.





His friends, he thought, would go to prison





If thus defend his honor they had reason





And they would fight against insulting rumour





That him defames the way does cancer tumor.





He knew there were chosen guides,





Some chosen friends of the mankind.





One day, immortal, they, with brightest light





That passes far to all the sides,





Would gift the world salvation with its ray.





He knew - there had to be such day.






VIII





Он верил, что душа родная





Соединиться с ним должна,





Что, безотрадно изнывая,





Его вседневно ждет она;





Он верил, что друзья готовы





За честь его приять оковы,





И что не дрогнет их рука





Разбить сосуд клеветника;





Что есть избранные судьбами,





Людей священные друзья;





Что их бессмертная семья





Неотразимыми лучами,





Когда-нибудь, нас озарит





И мир блаженством одарит.















IX





From early days his blood was steaming





With fury, passion and regret,





He loved the good to which was leaning





As was to glory, sweet and sad.





He traveled world, rolled like a dice,





Beneath the Schiller-Goethe skies,





And with their poetic fire





His soul flamed as did his lyre.





He was no shame, -of lucky him! -





To airy muses of creative





In songs of his was pride of native





Pure snow-white virgin dream,





And songs to village versus city





And that cute simpli-city.











IX





Негодованье, сожаленье,





Ко благу чистая любовь





И славы сладкое мученье





В нем рано волновали кровь.





Он с лирой странствовал на свете;





Под небом Шиллера и Гете





Их поэтическим огнем





Душа воспламенилась в нем.





И муз возвышенных искусства,





Счастливец, он не постыдил;





Он в песнях гордо сохранил





Всегда возвышенные чувства,





Порывы девственной мечты





И прелесть важной простоты.










X





Its humble slave, he sang to love





His song - celestially clear





Like thoughts of virgin `bout a dove





Like dreams of infant, sweet and dear,





Like sailing goddess of the gloom,





Of mysteries and sighs - the Moon.





He sang of missed ones, storm del mar,





Of something, of the murky far





And of the roses of romance;





He sang of lands of far away,





Where had in silence cried by day,





Where tears fallen; hence,





Of faded colours of the world,





Not being 18 years old.











X





Он пел любовь, любви послушный,





И песнь его была ясна,





Как мысли девы простодушной,





Как сон младенца, как луна





В пустынях неба безмятежных,





Богиня тайн и вздохов нежных.





Он пел разлуку и печаль,





И нечто, и туманну даль,





И романтические розы;





Он пел те дальне страны,





Где долго в лоно тишины





Лились его живые слезы;





Он пел поблеклый жизни цвет





Без малого в осьмнадцать лет.










XI





In desert where Onegin only





Could value Lensky's gifts,





The latter couldn't stand the phony





Their neighbours' feasts and eats.





As in discussion covered topics





Were not the jewels of rhetorics,





But decent chat of harvest, kin,





Wine, dogs and dreams had seen.





Although it didn't provide the flame,





The passion of poetic strength,





It wasn't sharp or smart or tense,





But mostly mundane and the same





What their good wives chit-chatted `bout





Was much more worse and much more loud.











XI





В пустыне, где один Евгений





Мог оценить его дары,





Господ соседственных селений





Ему не нравились пиры;





Бежал он их беседы шумной.





Их разговор благоразумный





О сенокосе, о вине,





О псарне, о своей родне,





Конечно, не блистал ни чувством,





Ни поэтическим огнем,





Ни остротою, ни умом,





Ни общежития искусством;





Но разговор их милых жен





Гораздо меньше был умен.










XII





As rich and handsome, Lensky was received





In every house as perspective groom;





Such was tradition in the countryside perceived





And every neighbour's daughter in the bloom





Intended was for fellow semi-Russian;





If he comes over then at once discussion





By little, like the slightest tingle,





Turns to drawbacks of being single;





And then he's called to samovar





And Dunya serves the drink,





They wisper `Girl, observe!' and wink





Then bring to her guitar,





And good my Lord! she starts to squeek:





To golden palace come for me to seek!











XII





Богат, хорош собою, Ленский





Везде был принят как жених;





Таков обычай деревенский;





Все дочек прочили своих





За полурусского соседа;





Взойдет ли он, тотчас беседа





Заводит слово стороной





О скуке жизни холостой;





Зовут соседа к самовару,





А Дуня разливает чай,





Ей шепчут: "Дуня, примечай! "





Потом приносят и гитару:





И запищит она (бог мой!):





Приди в чертог ко мне златой!










XIII





But Lensky didn't want, of course,





To ties of marriage to be bound,





But sought becoming bit more close





With E.Onegin, which was found.





Made friends. But stone and waves,





The coldest ice and hottest flames





Have more in common, differ less;





At first, it bored them to death





Then came to liking one another,





And every day they side by side





Joined for a horseback-ride





Until became unseparatable rather.





So people (I'm first t'confess to you)





Make friends because of nothing else to do.






XIII





Но Ленский, не имев конечно





Охоты узы брака несть,





С Онегиным желал сердечно





 Знакомство покороче свесть.





Они сошлись. Волна и камень,





Стихи и проза, лед и пламень





Не столь различны меж собой.





Сперва взаимной разнотой





Они друг другу были скучны;





Потом понравились; потом





Съезжались каждый день верхом,





И скоро стали неразлучны.





Так люди (первый каюсь я)





От делать нечего друзья.















XIV





Friendship like this exists no more.





As with the prejudice we're done,





We view the rest as round zero





Regarding ourselves as `one'.





We aim at Napoleon to be;





Bipedal creatures millions we see





As simple tools fulfilling our plans.





We view as alien and funny feelings, sense.





Evgeniy was bearable compared to the rest;





Though he knew well the human kind





And as a rule held it in contempt and out of sight





But (as exemption t'every rule or test)





He did distinguish rare, rare men,





And even he respected some of them.











XIV





Но дружбы нет и той меж нами.





Все предрассудки истребя,





Мы почитаем всех нулями,





А единицами - себя.





Мы все глядим в Наполеоны;





Двуногих тварей миллионы





Для нас орудие одно;





Нам чувство дико и смешно.





Сноснее многих был Евгений;





Хоть он людей конечно знал





И вообще их презирал , -





Но (правил нет без исключений)





Иных он очень отличал





И вчуже чувство уважал.















XV





He listened t'Lensky with a smile,





To poet's fervent, ardent speech,





Observed his mind in search for why,





Inspired sight and cheeks of peach.





Onegin found these were new for him;





While he did try to cool his steam





With words reserved prepared in advance





But thought: I'd be so stupid taking chance





To meddle in his temporary bliss; Oh, Lord!





Without me that time will come;





Let him be odd, be dreamy and be rum,





Believing in the perfect world;





Let us forgive youth's fever and illusion





As well as youth' excitement and delusion.






XV





Он слушал Ленского с улыбкой.





Поэта пылкий разговор,





И ум, еще в сужденьях зыбкой,





И вечно вдохновенный взор, -





Онегину всё было ново;





Он охладительное слово





В устах старался удержать





И думал: глупо мне мешать





Его минутному блаженству;





И без меня пора придет;





Пускай покамест он живет





Да верит мира совершенству;





Простим горячке юных лет





И юный жар и юный бред.










XVI





Just everything could lead to verbal fights,





To meditation, revelation and upheaval:





Some treaties of some vanished tribes,





The fruits of science, the good and evil,





And superstitions ages old,





Enigmae of sepulchre deathly cold,





The fate and life in their turn





Their car'ful judgement undergone.





The poet in the ardour of discourse





En reverie read out-loud verses -





Of northern poets cited clauses.





Onegin, he, despite was used to prose,





Did heed him diligently though did not





Get words and issues he then heard






XVI.





Меж ими всё рождало споры





И к размышлению влекло:





Племен минувших договоры,





Плоды наук, добро и зло,





И предрассудки вековые,





И гроба тайны роковые,





Судьба и жизнь в свою чреду,





Все подвергалось их суду.





Поэт в жару своих суждений





Читал, забывшись, между тем





Отрывки северных поэм,





И снисходительный Евгений,





Хоть их не много понимал,





Прилежно юноше внимал.















XVII





And often passions, hot and cool,





Preoccupied my hermits' minds.





Once freed of their restless rule,





Onegin spoke of them sometimes





With sigh of pity and regret.





Is blessed the one who passions had





But left them after all; a lot





More blessed the one who had them not,





Who cooled his love with distant journey,





His rivals cooled with irony and puns,





Who was not jealous even once





While with his friends and wife was yawning





Who did not trust the legacy he got





To cunning cards and fickle lot.






XVII.





Но чаще занимали страсти





Умы пустынников моих.





Ушед от их мятежной власти,





Онегин говорил об них





С невольным вздохом сожаленья.





Блажен, кто ведал их волненья





И наконец от них отстал;





Блаженней тот, кто их не знал,





Кто охлаждал любовь -- разлукой,





Вражду -- злословием; порой





Зевал с друзьями и с женой,





Ревнивой не тревожась мукой,





И дедов верный капитал





Коварной двойке не вверял.















XVIII





When all of us become allied





Around banner of judicious quiet





When flames of passion in the heart subside





We laugh at passion's willful riot,





Its gust and its belated comments





And passion's little acid torments. -





When we surrender having no concession,





Sometimes to others' tongue of passion





We love to listen, love to hear.-





It touches softly our heart.





Likewise forgotten in his hut





Old crippled man so gladly gives his ear





To stories brought him in rush





By some young men avec moustache






XVIII.





Когда прибегнем мы под знамя





Благоразумной тишины,





Когда страстей угаснет пламя





И нам становятся смешны





Их своевольство иль порывы





И запоздалые отзывы, --





Смиренные не без труда,





Мы любим слушать иногда





Страстей чужих язык мятежный,





И нам он сердце шевелит.





Так точно старый инвалид





Охотно клонит слух прилежный





Рассказам юных усачей,





Забытый в хижине своей.















XIX





Likewise cannot conceal a thing





That flashy and flamboyant youth.





They'll bring out their joy and grim





And love without a permission or excuse.





Considering himself a kind of love-impared,





Onegin listen'd thoughtfully as if he cared





To deepest secrets poet told -





He loved t'confess and have his heart unfold;





His candid conscience





He bared in a way naive.





Onegin easily archived





Access to poet story, wild like oceans,





About his love so turbulent and rich -





For us familiar for long. To it now let us switch.






XIX.





Зато и пламенная младость





Не может ничего скрывать.





Вражду, любовь, печаль и радость





Она готова разболтать.





В любви считаясь инвалидом,





Онегин слушал с важным видом,





Как, сердца исповедь любя,





Поэт высказывал себя;





Свою доверчивую совесть





Он простодушно обнажал.





Евгений без труда узнал





Его любви младую повесть,





Обильный чувствами рассказ,





Давно не новыми для нас.










XX





Oh, how he loved! He loved in such a way





Nobody does in our time.





To such a love is sentenced by to-day





Few poets fervent soul for an unmentioned crime:





Always and everywhere - dreaming, fever, fire,





And that familiar desire





And that familiar sad look.





And neither distant trip he took,





Nor years and years of separation,





Nor hours dedicated to the muse,





Nor to the fun (he tried himself t'amuse),





Nor foreign lands, nor to the studies dedication





Could him disperse, could alter poet's soul





Warmed by pure virgin fire on the whole






XX.





Ах, он любил, как в наши лета





Уже не любят; как одна





Безумная душа поэта





Еще любить осуждена:





Всегда, везде одно мечтанье,





Одно привычное желанье,





Одна привычная печаль.





Ни охлаждающая даль,





Ни долгие лета разлуки,





Ни музам данные часы,





Ни чужеземные красы,





Ни шум веселий, ни науки





Души не изменили в нем,





Согретой девственным огнем.















XXI.





When hardly into teens, by Olga captured,





Not knowing yet how heart may hurt,





He was a witness humble, yet enraptured,





Of games she played, of toys she got.





And in the shade of oak-wood





Together play the games they would.





And neighbours, parents, after all





Foretold them t'join under wedding toll.





Deep in the country under humble seal





Filled with innocence she grew,





And was in dear parents' view





A blooming secret lily, fair daffodil,





Concealed in high and wild field weed





Unknown to butterflies and bees it hid.











XXI.





Чуть отрок, Ольгою плененный,





Сердечных мук еще не знав,





Он был свидетель умиленный





Ее младенческих забав;





В тени хранительной дубравы





Он разделял ее забавы,





И детям прочили венцы





Друзья соседы, их отцы.





В глуши, под сению смиренной,





Невинной прелести полна,





В глазах родителей, она





Цвела как ландыш потаенный,





Не знаемый в траве глухой





Ни мотыльками, ни пчелой.















XXII





She was the first to gift the poet





With dream of passionate delight,





The thought she caused was first t'be followed





By moan of the poet's pipe.





Farewell, oh games of days of gold!





He fell in love with groves that old,





With solitude, with silence, gloom,





And night, and stars, and Moon.





The Moon - the heaven's icon-lamp





To which we used to dedicate





Walks in the dusk and in the shade





And tears - consolation of the ramp...





But now we see in it a mere substitute





For lanterns wan: too big, but cute.











XXII.





Она поэту подарила





Младых восторгов первый сон,





И мысль об ней одушевила





Его цевницы первый стон.





Простите, игры золотые!





Он рощи полюбил густые,





Уединенье, тишину,





И Ночь, и Звезды, и Луну,





Луну, небесную лампаду,





Которой посвящали мы





Прогулки средь вечерней тьмы,





И слезы, тайных мук отраду...





Но нынче видим только в ней





Замену тусклых фонарей.















XXIII.





She's always modest, always is agreeing,





And cheerful like the morning sun,





Like poet's life is open, not a thing concealing,





Nice like a kiss of love that's just begun.





Her eyes are blue like springtime skies;





The smile, and flaxen locks, again - the eyes





And movements, voice, slender waist-





These all you'll find in Olga... But don't waste





Your time, just open any of heart-braking books,





There must be her por-trait, I bet,





Once real love for such I had,





But now am tired of these standard looks;





Now let me, dear miss or mister,





Proceed with you to Olga's elder sister.











XXIII.





Всегда скромна, всегда послушна,





Всегда как утро весела,





Как жизнь поэта простодушна,





Как поцелуй любви мила,





Глаза как небо голубые;





Улыбка, локоны льняные,





Движенья, голос, легкий стан,





Всё в Ольге... но любой роман





Возьмите и найдете верно





Ее портрет: он очень мил,





Я прежде сам его любил,





Но надоел он мне безмерно.





Позвольте мне, читатель мой,





Заняться старшею сестрой.















XXIV





The sister was baptized Tatyana...





We must be first a name like that





To put on tender pages of the piano





Novel, and there's nothing to be smiling at.





What's wrong with it? It's nice, it has the sound,





But, yes, I know this name's a sort of bound





To times long gone, to things now out of fashion,





To servant rooms! We all must make confession:





There isn't much of taste been left





In ourselves, in our names (and might





Be in the poetry we write):





For us enlightenment is time-theft,





All what we learn is questionable art





Of being finical and not too smart.






XXIV





Ее сестра звалась Татьяна...





Впервые именем таким





Страницы нежные романа





Мы своевольно освятим.





И что ж? оно приятно, звучно;





Но с ним, я знаю, неразлучно





Воспоминанье старины





Иль девичьей! Мы все должны





Признаться: вкусу очень мало





У нас и в наших именах





(Не говорим уж о стихах);





Нам просвещенье не пристало





И нам досталось от него





Жеманство, - больше ничего.















XXV





But, anyway, Tatyana was her name.





She had nom beauty of her sister,





Nor rosy freshness equally same,





T'attract of glances twister.





Wild, sad, and taciturn, not vivid,





Like forest dear timid,





She seemed a stranger in her home,





Among her family - alone.





She didn't know how to caress





Her father and her mother,





As kid she'd stand alone than with the other





Kids play in noise and in mess.





And often lonely all the day





By window silently she could there stay.






XXV





Итак, она звалась Татьяной.





Ни красотой сестры своей,





Ни свежестью ее румяной





Не привлекла б она очей.





Дика, печальна, молчалива,





Как лань лесная боязлива,





Она в семье своей родной





Казалась девочкой чужой.





Она ласкаться не умела





К отцу, ни к матери своей;





Дитя сама, в толпе детей





Играть и прыгать не хотела





И часто целый день одна





Сидела молча у окна.















XXVI





And pensiveness, her dear friend





From cradle days she was a baby





Filled up her spare-time content





With dreams as if a fairy, maybe.





Her softest fingers never touched a needle,





On tambour plate appeared no silk riddle,





Nor pattern did as neither did design,





However vivid was or fine.





A sign of future wish to rule,





With servile dolls a kid prepares





Through games to make no stupid errors





Along the traps of which the world is full.





And to the doll retells a daughter (or a son)





The lesson's just been taught by Mom.











XXVI





Задумчивость, ее подруга





От самых колыбельных дней,





Теченье сельского досуга





Мечтами украшала ей.





Ее изнеженные пальцы





Не знали игл; склонясь на пяльцы,





Узором шелковым она





Не оживляла полотна.





Охоты властвовать примета,





С послушной куклою дитя





Приготовляется шутя





К приличию, закону света,





И важно повторяет ей





Уроки маменьки своей.















XXVII





But even as a kid Tatyana never





Played with a doll or happened to discuss





With her new fashions what-so-ever





Or city news, its gossips or its fuss.





She didn't like t'engage in follies





Or other games with other kids; but horror stories





Were what did capture young girl's mind





In winter long and scary night.





When nanny gathered on wide lawn





For Olga little girls she had befriended,





To play with them Tatyana not intended





Preferring t'stay somewhere, be alone





For bored she was with pals' loud laughter





And noisy games that followed after.











XXVII





Но куклы даже в эти годы





Татьяна в руки не брала;





Про вести города, про моды





Беседы с нею не вела.





И были детские проказы





Ей чужды; страшные рассказы





Зимою в темноте ночей





Пленяли больше сердце ей.





Когда же няня собирала





Для Ольги на широкий луг





Всех маленьких ее подруг,





Она в горелки не играла,





Ей скучен был и звонкий смех,





И шум их ветреных утех.















XXVIII





To greet Aurora coming out,





She loved to stand on balcony before sunrise,





In time when stars seem just to be about





To fade away on getting pale high skies,





When edge of earth lights up so low





And  wind, dawn's partner, starts to blow,





When day his power starts t'embark.





In winter, when the lightless dark





Possesses hemisphere longer,





And longer dreams the lazy East





In silence calm with Moon in mist





When cold grows faster stronger,





She woke in neither morning nor in night





And had the bedside candle light.






XXVIII





Она любила на балконе





Предупреждать зари восход,





Когда на бледном небосклоне





Звезд исчезает хоровод,





И тихо край земли светлеет,





И, вестник утра, ветер веет,





И всходит постепенно день.





Зимой, когда ночная тень





Полмиром доле обладает,





И доле в праздной тишине,





При отуманенной луне,





Восток ленивый почивает,





В привычный час пробуждена





Вставала при свечах она.















XXIX





Since days of childhood she was into books,





They substituted her the life itself.





She fell in love with stories of two crooks,





Rousseau and Richardson, in novels on her shelf.





Her father was good man, a decent one,





Left in the century just passed, its son,





No harm in books he ever could perceive





As never touched a single printed leaf.





He thought them be a trifle, kind of toy,





He never slightest care took





What was his daughter secret book





Laid under pillow, calm and coy.





His wife was woman kind of such





That loved old Richardson so much






XXIX





Ей рано нравились романы;





 Они ей заменяли все;





Она влюблялася в обманы





И Ричардсона и Руссо.





Отец ее был добрый малый,





В прошедшем веке запоздалый;





Но в книгах не видал вреда;





Он, не читая никогда,





Их почитал пустой игрушкой





И не заботился о том,





Какой у дочки тайный том





Дремал до утра под подушкой.





 Жена ж его была сама





От Ричардсона без ума.















XXX





She loved the books by Richardson





But not because them read, alas,





Nor due to fact that Grandison





She would prefer to old Lovlas.





But long ago princess Aline,





Her moscow cousin very fine,





Did talk a lot about them.





Was fiance her man back then,





But she longed for another person,





Who looked more handsome and refined,





Attracted her with more profound mind,





Who seemed to her a way more awesome:





This Grandison, who was that fine and smart,





Was quite a gambler and a sergeant in the guard.











XXX





Она любила Ричардсона





Не потому, чтобы прочла,





Не потому, чтоб Грандисона





Она Ловласу предпочла;





Но в старину княжна Алина,





Ее московская кузина,





Твердила часто ей об них.





В то время был еще жених





Ее супруг, но по неволе;





Она вздыхала о другом,





Который сердцем и умом





Ей нравился гораздо боле:





Сей Грандисон был славный франт,





Игрок и гвардии сержант.










XXXI





Like his outfits, her dresses were





Well-made and followed couture haut;





But there was none of her opinion to care





And to the altar girl was brought.





To make her sorrow gradually fade,





The clever husband too her to estate





That was quite far from city in the countryside





Where she amongst some strangers had t'reside.





At first she cried, smashed china - was enraged,





And even tried to seek divorce,





But things went smoothly not bit worse,





In household routine she got engaged -





Got used. The habit is God's gift, it's His tribute:





To happiness it's equal substitute.






XXXI





Как он, она была одета





Всегда по моде и к лицу;





Но, не спросясь ее совета,





Девицу повезли к венцу.





И, чтоб ее рассеять горе,





Разумный муж уехал вскоре





В свою деревню, где она,





Бог знает кем окружена,





Рвалась и плакала сначала,





С супругом чуть не развелась;





Потом хозяйством занялась,





Привыкла и довольна стала.





Привычка свыше нам дана:





Замена счастию она.















XXXII





The habit sweetened sorrow's pain





She'd thought she couldn't bear;





But soon she found out way





Placated her forever:





She by the way found out means





To rule husband unsuspecting this,





To govern him like autocrat -





And things went better after that.





She ran estate with iron hand,





Ran budget and conserved mush-rooms,





Shaved heads of servants, serves and grooms,





On Saturdays to banya went,





And beat her maids up when mad -





T'her husband not reporting that.











XXXII





Привычка усладила горе,





Неотразимое ничем;





Открытие большое вскоре





Ее утешило совсем:





Она меж делом и досугом





Открыла тайну, как супругом





Самодержавно управлять,





И всё тогда пошло на стать.





Она езжала по работам,





Солила на зиму грибы,





Вела расходы, брила лбы,





Ходила в баню по субботам,





Служанок била осердясь -





Все это мужа не спросясь.










XXXIII





In albums of her friends and kin





She wrote with blood as ink in pen





And called Praskovia `Pauline'





And spoke as if she sang,





She wore a corset though too tight,





And Russian `N' t'pronounce liked





The nasal way French people do;





But soon got tired of  these too;





And she forgot princess Aline





And corset, albums, poems she collected -





The touchy ones t'which  girls so well reacted,





And called Akulka maid she used to call Seline,





And had remodeled a bonnet





And quilted housecoat she hidden had.











XXXIII





Бывало, писывала кровью





Она в альбомы нежных дев,





Звала Полиною Прасковью





И говорила нараспев,





Корсет носила очень узкий,





И русский Н как N французский





Произносить умела в нос;





Но скоро все перевелось;





Корсет, альбом, княжну Алину,





Стишков чувствительных тетрадь





Она забыла; стала звать





Акулькой прежнюю Селину





И обновила наконец





На вате шлафор и чепец.










XXXIV





Her husband's love was very tender -





He cared not of what she did,





He trusted her, in business did not enter,





In dressing gown came dawn to eat;





His life flowed smoothly at a stable pace;





By evenings visited his place





Of neighbours friendly flock,





Friends with whom easy was to joke,





And gossip, and sometimes complain -





Thus time was spent;





And by the way was Olga sent





T'prepare tea for those who came,





Tea followed supper, then time approached to sleep,





And at this point guests would start to leave.






XXXIV





Но муж любил ее сердечно,





В ее затеи не входил,





Во всем ей веровал беспечно,





А сам в халате ел и пил;





Покойно жизнь его катилась;





Под вечер иногда сходилась





Соседей добрая семья,





Нецеремонные друзья,





И потужить и позлословить





И посмеяться кой о чем.





Проходит время; между тем





Прикажут Ольге чай готовить,





Там ужин, там и спать пора,





И гости едут со двора.















XXXV





In their life they didn't trait and didn't amend





The customs of the gracious past,





Had pancakes rich on winter's last weekend,





And twice a year they had fast,





They loved round dancing, round swing,





Folk songs at dinner table to sing,





On day of Trinity when people at the church





Would gather service there to watch,





To listen t'it concealing yawn,





When moved the two would sure drop





Three tears, then they'd stop;





Like air needed kvas alone,





At their table it was strictly quite observed





T'have their guests according to the rank be served.






XXXV





Они хранили в жизни мирной





Привычки милой старины;





У них на масленице жирной





Водились русские блины;





Два раза в год они говели;





Любили круглые качели,





Подблюдны песни, хоровод;





В день Троицын, когда народ





Зевая слушает молебен,





Умильно на пучок зари





Они роняли слезки три;





Им квас как воздух был потребен,





И за столом у них гостям





Носили блюда по чинам.















XXXVI





In such a life they both were growing old.





And finally sepulchre's doors were opened





To let the husband in the darkness and in cold =





He left the family be orphan.





Before the dinner-time he gone,





A neighbour came, he came to mourn,





And mourned man's kids, his wife as well -





A way more faithful and sincere, I should tell.





He was a simple, good landlord,





And where his ashes now are laying





The tombstone there is saying:





`Dimitry Larin, slave of Lord,





A humble sinner and a brigadier,





He rests in peace beneath right here.'






XXXVI





И так они старели оба.





И отворились наконец





Перед супругом двери гроба,





И новый он приял венец.





Он умер в час перед обедом,





Оплаканный своим соседом,





Детьми и верною женой





Чистосердечней, чем иной.





Он был простой и добрый барин,





И там, где прах его лежит,





Надгробный памятник гласит:





Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,





Господний раб и бригадир,





Под камнем сим вкушает мир.










XXXVII





When back to home Penates he came,





Vladimir visited the tombstone





That beared neighbour's humble name,





Sighed over ashes laid alone.





For many hours Lensky's heart remained sad





`Oh, Poor Yorick!- solemnly he said,-





He used to hold me in his arms,





As kid I played more times than ones





With medal for Ochakovo he'd got.





He wanted Olga marry me,





He wondered if he was that day to see...'





And moved with gloom he never sought





Vladimir quickly after that inscribed





A tombstone madrigal of epitaphic type.











XXXVII





Своим пенатам возвращенный,





Владимир Ленский посетил





Соседа памятник смиренный,





И вздох он пеплу посвятил;





И долго сердцу грустно было.





"Poor Yorick!1- молвил он уныло,-





Он на руках меня держал.





Как часто в детстве я играл





Его Очаковской медалью!





Он Ольгу прочил за меня,





Он говорил: дождусь ли дня?.."





И, полный искренней печалыо,





Владимир тут же начертал





Ему надгробный мадригал.










XXXVIII





And there as well, in tears, with a sad inscription





He honored ashes of beloved kin:





His father's memory, his mother's in addition...





Alas! How much it's sad and grim,





As momentary harvest on the furrows of the life,





A generation cometh, growth t'meet sciecle's knife,





It follows the divine intent unknown,





And then it's followed by another to be grown...





And so behaves the flippant tribe of us -





It grows, it moves, and boils, even dares





To push to grave its own forbears.





But soon enough the time will come, alas,





Grandchildren our will one lucky day





Push us all off world, push us away!






XXXVIII





И там же надписью печальной





Отца и матери, в слезах,





Почтил он прах патриархальный...





Увы! на жизненных браздах





Мгновенной жатвой поколенья,





По тайной воле провиденья,





Восходят, зреют и падут;





Другие им вослед идут...





Так наше ветреное племя





Растет, волнуется, кипит





И к гробу прадедов теснит.





Придет, придет и наше время,





И наши внуки в добрый час





Из мира вытеснят и нас!















XXXIX





Enjoy this fragile life, my dear friends,





Enjoy it now while you are allowed!





I realize how far its insignificance extends,





I'm not attached to it - I state it out-loud!





I closed my eyes to phantams and illusion,





But vaguest hopes sometimes do bring confusion





In my old heart that beats in chest:





Without trace I'd be upset to rest





In peace, when I'm most fair Judge await.





I live and write not for a praise;





But seems to me, I should seek ways





To have some fame in my most humble fate,





To have at least a sound to remind





About Pushkin to the mankind











XXXIX





Покамест упивайтесь ею,





Сей легкой жизнию, друзья!





Ее ничтожность разумею





И мало к ней привязан я;





Для призраков закрыл я вежды;





Но отдаленные надежды





Тревожат сердце иногда:





Без неприметного следа





Мне было б грустно мир оставить.





Живу, пишу не для похвал;





Но я бы, кажется, желал





Печальный жребий свой прославить,





Чтоб обо мне, как верный друг,





Напомнил хоть единый звук.















XL





Maybe one day it will be touching someone's heart;





And stanza I had written,





Preserved by fate, would not depart





To Hades, sink in Lethe or be smitten.





Or (that's a hope too flattering to me)





An ignoramus-then-to-be





Would point at my then renowned picture





And say without mock or stricture





`That was a poet, man, I'm tellin'. '





Accept my thanks, disciple of the muses,





The one whose memory then chooses





T'preserve my fleeting verse, maybe its spelling,





Whose gracious hand would pet





The laurels on the oldman's head!











XL





И  чье-нибудь  он  сердце тронет;





И, сохраненная судьбой,





Быть  может,  в  Лете  не потонет





Строфа, слагаемая мной;





Быть может (лестная надежда!),





Укажет будущий невежда





На мой прославленный портрет





И молвит: то-то был поэт!





Прими ж мои благодаренья,





Поклонник мирных Аонид,





О ты, чья память сохранит





Мои летучие творенья,





Чья благосклонная рука





Потреплет лавры старика!








все книги автора