Художественная литература

Пэлем Грэнвил Вудхауз

Командует парадом Дживс

© Copyright P.G.Wodehouse "Jeeves Takes Charge" (1916) © Copyright Перевод И.Бернштейн (1995, 99) Да, так насчет Дживса -- знаете его? Мой камердинер. Многие считают, что я чересчур на него полагаюсь, тетя Агата -- та даже вообще называет его "твоя няня". А по-моему, ну и что? Если он гений. Если он от воротничка до макушки на голову выше всех. Через неделю после того, как он ко мне поступил, я полностью передоверил ему ведение всех моих дел. Это было лет пять назад, тогда у меня как раз произошла довольно удивительная история с Флоренс Крэй, рукописью дяди Уиллоуби и бойскаутом Эдвином. Началось все, когда я возвратился в "Уютное", дядину шропширскую усадьбу. Я имел обыкновение гостить там недельку-другую каждое лето, но в тот год мне понадобилось срочно прервать свое пребывание в Шропшире и съездить в Лондон -- нанять нового камердинера. Медоуз, человек, который у меня был, попался на краже моих шелковых носков, чего ни один мужчина и спортсмен не потерпит ни за какие коврижки. К тому же выяснилось, что он еще прибрал к рукам кое-какие вещи в доме. Словом, мне пришлось бросить злодею за носки перчатку и обратиться в лондонскую контору по найму, дабы мне представили на рассмотрение другой экземпляр. И мне прислали Дживса. В жизни не забуду то утро, когда он явился. Случилось так, что накануне я принимал участие в довольно бойком застолье и с утра был немного не вполне. Да вдобавок я еще держал перед глазами и старался читать книгу, которую получил от Флоренс Крэй. Она тоже гостила тогда в "Уютном", и дня за два до моего отбытия в Лондон мы с ней обручились. В конце недели я должен был вернуться, и она, конечно, ожидала, что к этому сроку книга будет мною проштудирована. Дело в том, что Флоренс Крэй решила во что бы то ни стало подтянуть мой интеллект поближе к своему уровню. Она была девушка с чудесным профилем, но по жабры погружена в высшие материи. А чтобы вам было понятно, о чем речь, скажу, что книга, которую она мне дала, называлась "Типы этических категорий", и, в первый раз открыв ее наобум, я прочитал вверху страницы следующее: "Постулаты, или исходные предпосылки речи, безусловно, коэкстенсивны по задачам социальному организму, инструментом которого является язык, служа тем же целям". Это все, несомненно, истинная правда, но не слишком полезная для приема внутрь и с утра пораньше на больную голову. Сижу я и прилагаю титанические усилия к тому, чтобы ознакомиться с этой занятной книжицей, и тут звонок. Сползаю с дивана, отпираю дверь -- на пороге какой-то субъект, волосы черные, вид почтительный. -- Меня прислала контора по найму, сэр, -- говорит он. -- Мне дали понять, что вам нужен камердинер. Скорее гробовщик, я бы сказал. Но я пригласил его войти, и он, бесшумно вея, проник в комнату, подобно целительному зефиру. Такое впечатление создалось у меня в первую же минуту. Медоуз страдал плоскостопием и бил оземь копытом. А у этого ног как бы вообще не было. Он просто просочился в квартиру, и лицо его выражало заботу и сострадание, словно ему тоже известно по собственному опыту состояние человека после дружеской попойки. -- Прошу прощения, сэр, -- произнес он ласково. И будто испарился. Только что стоял передо мной, миг -- и нет его. Послышалась возня в кухне, и вот он уже опять появился со стаканом на подносе. -- Окажите любезность, сэр, -- проговорил он, склоняясь ко мне, как врач к больному, как придворный лекарь, подающий стаканчик живительного эликсира занемогшему принцу крови. -- Это состав моего личного изобретения. Цвет ему придает соус "Пикан", питательность -- сырое яйцо, а остроту -- красный перец. Чрезвычайно бодрит, если засиделся накануне, так мне говорили многие. В то утро я готов был уцепиться за любой спасательный кончик. Стакан этот осушил сразу. В первую минуту ощущение было такое, будто в башке кто-то взорвал мину и полез вниз по пищеводу с горящим факелом в руке, но затем все встало на свои места. Сквозь окно засияло солнце, в древесных кронах зачирикали птички, и вообще заря надежды вновь разрумянила небеса. -- Я вас беру, -- выговорил я, как только смог. Я ясно понял, что этот миляга принадлежит к племени неутомимых заботников, столь незаменимых в каждом доме. -- Благодарю вас, сэр. Моя фамилия -- Дживс. -- Вы можете приступить сразу? -- Незамедлительно, сэр. -- Послезавтра нам надо быть в Шропшире в усадьбе "Уютное". -- Очень хорошо, сэр. -- Его взгляд соскользнул на каминную полку у меня за спиной. -- Прекрасный портрет леди Флоренс Крэй, сэр. Я видел ее сиятельство последний раз два года назад. Я некоторое время состоял в услужении у лорда Уорплсдона, но вынужден был отказаться от места ввиду желания его сиятельства обедать в вечерних брюках, фланелевой рубахе и охотничьей куртке. Он мог не трудиться мне объяснять: чудачества старика были известны повсеместно вдоль и поперек. Этот лорд Уорплсдон -- не кто иной, как папаша Флоренс. Тот самый бузотер преклонных годов, который через пару лет сошел в одно прекрасное утро к завтраку, поднял первую попавшуюся крышку и с воплем "Яичница! Яичница и яичница! Чтоб ей пусто было!" рванул во Францию, откуда так никогда больше и не возвратился в лоно семьи. Для лона семьи, впрочем, это была большая удача, ибо хуже норова, чем у старика Уорплсдона, не найдется во всем графстве. С их семейством я знаком, можно сказать, с пеленок и перед старым Уорплсдоном испытываю животный ужас, который сохранил с тех еще пор, когда был мальчишкой. Время, великий целитель, так и не смогло изгладить у меня из памяти тот случай, когда старый лорд застиг меня, пятнадцатилетнего недоросля, в конюшне за курением сигары из его спецзапаса и бросился на меня с охотничьим хлыстом, в то время как мне было совсем не до того, душа жаждала одиночества и покоя, а он гнал меня добрую милю по пересеченной местности! Если в высшем блаженстве быть обрученным женихом Флоренс мыслим какой-то изъян, этим изъяном можно счесть разве лишь то обстоятельство, что она пошла до некоторой степени в папеньку и нельзя предугадать, в какой миг она взорвется. Но профиль у нее чудесный. -- Мы с леди Флоренс обручены, Дживс, -- сообщил я. -- В самом деле, сэр? И знаете, в его тоне просквозило что-то такое слегка настораживающее. Все вроде бы как надо, корректно и чин чинарем, но восторга определенно не слышно. Впечатление такое, будто Флоренс не совсем в его вкусе. Ну, мне-то что за дело. Наверно, когда он служил у старика Уорплсдона, она как-то успела наступить ему на мозоль. Флоренс -- обаятельная девушка и в профиль потрясающе хороша собой; но если у нее можно найти недостаток, то это несколько темпераментное обращение с прислугой. Между тем в дверь снова позвонили. Дживс исчез в прихожей и вернулся с телеграммой в руке. Я вскрыл ее. Там значилось: "Возвращайтесь немедленно первым поездом. Неотложное дело. Флоренс". -- Чудно, -- сказал я. -- Сэр? -- Да нет, ничего. Я не стал дальше обсуждать с Дживсом ситуацию, что показывает, как плохо я еще тогда его знал. Теперь-то мне и в голову бы не пришло прочитать непонятную телеграмму и не поинтересоваться, что о ней думает Дживс. А эта телеграмма была дьявольски загадочна. То есть: Флоренс прекрасно знала, что послезавтра я так и так приеду обратно в "Уютное", к чему в таком случае этот экстренный вызов? Очевидно, что-то случилось. Но что могло случиться, я просто представить себе не мог. -- Дживс, -- говорю я, -- сегодня после обеда мы едем в "Уютное". Вы управитесь? -- Безусловно, сэр. -- Успеете уложить чемоданы и все такое? -- Без труда, сэр. Какой костюм вы наденете в дорогу? -- Вот этот. На мне в то утро был костюм в довольно веселенькую молодежную клетку, я к нему питал некоторую слабость; вернее даже сказать, он мне просто очень нравился. Цвета, может быть, на первый взгляд довольно неожиданные, но в целом костюмчик более чем недурен, в клубе и в других местах многие не таясь восхищались. -- Очень хорошо, сэр. И снова нечто такое эдакое в голосе. Как-то он по-особенному это сказал. Ну вы понимаете. Костюм ему явно не нравился. Тут я собрался с силами и решил твердо постоять на своем. Что-то подсказывало мне, что, если я не проявлю осторожность и не задушу его в колыбели, он еще. пожалуй, начнет мною командовать. Судя по внешности, он парень из решительных. Ну а я ничего подобного допускать был не намерен, черт подери. Мне известно много случаев, когда хозяин становился рабом своего слуги. Помню, Обри Фодергилл как-то вечером в клубе прямо-таки со слезами на глазах жаловался, что вынужден был отказаться от любимых рыжих ботинок просто потому, что они не нравились Микину, его камердинеру. Надо, чтобы эта публика все-таки помнила свое место, знаете ли. Для чего незаменим старый добрый прием "железная рука в бархатной перчатке". Им только дай, та-рам, та-рам, что-то там такое, они отхватят... как там говорится?.. отхватят всю десницу. -- Вам этот костюм не нравится, Дживс? -- холодно осведомился я. -- Отнюдь, сэр. -- Чем же он вас не устраивает? -- Превосходный костюм, сэр. -- Тогда в чем дело? Выкладывайте, черт возьми! -- Если позволительно предложить, сэр, гладкий коричневый или синий, может быть, в самый умеренный рубчик... -- Какая полнейшая чушь! -- Очень хорошо, сэр. -- Совершеннейший идиотизм, дорогой мой! -- Как скажете, сэр. У меня возникло такое чувство, будто сделал шаг вверх по лестнице, а ступеньки уже кончились. Я был полон, так сказать, воинственного задора, но воевать, получается, не с чем. -- Ну, тогда ладно, -- сказал я. -- Да, сэр. И он отправился складывать свое хозяйство, а я вновь обратился к "Типам этических категорий" и решил попробовать силы на главе "Идиопсихологическая этика". Почти всю дорогу в поезде я ломал голову над тем, что могло случиться. Совершенно непонятно! "Уютное" вовсе не тот одинокий загородный дом из дамских романов, куда заманивают юных дев якобы для игры в баккара, а вместо этого обдирают с них догола все драгоценности и так далее. Когда я уезжал, там собралась теплая компания мирных граждан вроде меня. Да дядя никогда бы и не допустил у себя в доме ничего другого. Он довольно чопорный старый педант и любит, чтобы жизнь шла тихо. В то лето он как раз кончал писать не то свою родословную, не то еще что-то в том же духе и почти безвылазно сидел в библиотеке. Его примером наглядно подтверждается то мудрое житейское правило, что всегда лучше перебеситься смолоду. Я слышал, что в молодью годы дядя Уиллоуби был греховодник, каких мало. А теперь на него посмотреть -- нипочем не скажешь. Когда я вошел в дом, Оукшотт, дворецкий, сообщил мне, что Флоренс у себя в комнате -- надзирает за тем, как горничная складывает вещи. Оказывается, вечером должен был состояться бал в одной усадьбе милях в двадцати по соседству и Флоренс в компании еще кое с кем из гостей отправляется туда с несколькими ночевками. Оукшотту она велела, по его словам, уведомить ее, как только я вернусь. По этому случаю я пока что забрался в курительную комнату и стал ждать. Вскоре она является. С одного взгляда мне стало ясно, что она вся в волнении, даже, может быть, в сердцах. Глаза на лбу, и вообще весь вид выражает крайнее раздражение. -- Дорогая, -- говорю и готов уже, как заведено, заключить ее в объятия. Но она увернулась с ловкостью боксера легкого веса. -- Оставьте. -- Что случилось? -- Все случилось! Берти, помните, вы перед отъездом просили, чтобы я постаралась завоевать расположение вашего дяди? -- Да. Это я в том смысле, что, поскольку я в общем и целом пока еще нахожусь от него в некоторой материальной зависимости, не может быть и речи о том, чтобы жениться без его согласия. И хотя ожидать от дяди Уиллоуби возражений против Флоренс у меня не было причин: они с ее отцом еще в Оксфорде вместе учились, -- однако в таком деле все-таки лучше не рисковать. Вот я и сказал, чтобы она постаралась обаять старика. -- Вы сказали, что он особенно обрадуется, если попросить, чтобы он почитал мне кусок из своей родословной. -- А он что, не обрадовался? -- Пришел в восторг. Он как раз вчера после обеда дописал последнюю фразу и весь вечер читал вслух, с начала и чуть не до самого конца. Возмутительное сочинение. Скандальное. Ужас какой-то! -- Но, черт подери, наше семейство не такое уж и плохое, мне кажется. -- Это вовсе не родословная. А всего лишь мемуары. И называются "Воспоминания долгой жизни". Тут я начал понимать, в чем дело. Дядя Уиллоуби, как я уже говорил, вел в молодости жизнь довольно разгульную, так что, предавшись воспоминаниям, он вполне мог выволочь на свет Божий немало разных пикантных подробностей. -- Если хоть половина из того, что там написано, -- правда, -- продолжала Флоренс, -- значит, юность вашего дяди была... ну просто нет слов. Вчера он только раскрыл рукопись и сразу же попал на скандальную историю про то, как в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году его и моего папочку вышвырнули из мюзик-холла! -- За что? -- Я решительно отказываюсь вам объяснить. И вправду, должно быть, что-то из рук вон. В 1887 году так просто из мюзик-холлов не вышвыривали. -- Ваш дядя черным по белому пишет, что мой папочка начал вечер с того, что выпил полторы кварты шампанского, -- продолжала возмущаться Флоренс. -- И таких историй в его сочинении множество. Там рассказывается один безобразный случай с лордом Эмсвортом... -- С лордом Эмсвортом? Тем самым, что сейчас гнездится в Бландинге? Это один такой всем хорошо известный старый гриб, сама добродетель, с утра до ночи ковыряет цапкой у себя в саду. -- Именно. Вот почему сочинение вашего дяди -- такая гадость. В нем рассказывается обо всех людях, которых хорошо знаешь, которые сегодня являются воплощением корректности. Выходит, что все они в Лондоне восьмидесятых годов имели такие манеры, каких не потерпели бы и в кубрике самого грязного китобойца. Ваш дядя помнит все постыдные поступки всех знакомых в двадцать лет. Например, он описывает один случай с сэром Стэнли Джервас-Джервасом в "Рошервил-Гарденс", с такими ужасными подробностями, оказывается, сэр Стэнли... нет, не могу вам этого пересказать. -- А вы попробуйте. -- Ни за что! -- Да ладно, что вы волнуетесь? Если в этой книге столько смака, ее ни один издатель не напечатает. -- Ошибаетесь. Ваш дядя сказал, что обо всем договорился с издательством "Риггз и Баллинджер" и завтра с утра отсылает им рукопись для немедленной публикации. Они специализируются на таких книгах. Выпустили мемуары леди Карнаби "Восемьдесят интересных лет". -- О, это я читал. -- Тогда, если я скажу, что мемуары леди Карнаби просто детский лепет в сравнении с воспоминаниями ваше го дяди, вы меня поймете. И что ни страница, упоминается имя папочки. Его поведение в молодые годы приводит меня в отчаяние! -- Ну и что же делать? -- Надо перехватить рукопись, прежде чем она уйдет к "Риггзу и Баллинджеру". И уничтожить. Я чуть не вскочил. Вот это да! Учинить такую шутку - это по-нашему. -- И как вы думаете это проделать? -- При чем тут я? Ведь пакет уйдет завтра утром. А сегодня вечером уезжаю на бал к Мергатройдам и буду обратно только в понедельник. Это должны сделать вы. Я потому вам и телеграфировала. -- Что-о? Она холодно посмотрела на меня. -- Вы что, отказываетесь мне помочь, Берти? -- Н-нет, но... Послушайте! -- Это ведь совсем просто. -- Но даже если я... То есть, я хочу сказать... Разумеется, все, что в моих силах... Вы меня понимаете... -- Берти! Вы утверждали, что хотите на мне жениться. -- Конечно, но все-таки... На минуту она превратилась в совершенное подобие своего папаши. -- Я никогда не выйду за вас, если эти воспоминания увидят свет. -- Но, Флоренс, старушка... -- И не спорьте. Считайте, что это вам испытание, Берти. Если у вас достанет отваги и находчивости осуществить этот замысел, я получу доказательство того, что вы вовсе не такой лоботряс и тупица, каким вас считают многие. А если вы этого не сделаете, я буду знать, что ваша тетя Агата была совершенно права, когда называла вас бесхребетным, беспозвоночным и решительно не советовала выходить за вас замуж. Перехватить рукопись, Берти, для вас не составит труда. Нужно только немного решительности. -- А вдруг дядя Уиллоуби меня застукает? Он же не даст мне больше ни шиллинга. -- Ну, если вам дядины деньги дороже, чем я... -- Да нет же! Что вы! -- Вот и прекрасно. Пакет с рукописью будет положен завтра утром на стол в холле, чтобы Оукшотт отвез его в деревню на почту вместе со всеми письмами. От вас требуется только взять его со стола, унести и уничтожить. А дядя будет считать, что пакет затерялся при пересылке. Мне это показалось довольно малоубедительным. -- А разве у него нет копии? -- Нет. Рукопись на машинке не перепечатана. Он шлет то, что написал от руки. -- Но ведь он может написать все заново. -- Это чересчур большая работа. -- Но... -- Берти, если вы намерены ничего не делать, а будете только выдвигать свои дурацкие возражения... -- Просто я хочу вам заметить, что... -- Не надо, пожалуйста. Отвечайте: да или нет. Вы согласны выполнить эту небольшую просьбу? Сделать для меня одно доброе дело? То, как она это выразила, сразу натолкнуло меня на ценную мысль. -- Почему бы не поручить это Эдвину? Ограничиться, так сказать, семейным кругом. И к тому же порадовать дитя. Мысль, на мой взгляд, была просто блестящая. Эдвин -- ее младший брат, проводивший каникулы в "Уютном". Эдакий малец с хорьковатой мордочкой, которого я терпеть не мог с самого его рождения. Кстати о мемуарах, это он, чертов малютка Эдвин, девять лет назад привел своего папашу туда, где я курил сигару, и навлек на меня тогда кучу неприятностей. Теперь ему сровнялось четырнадцать, и он недавно вступил в бойскауты. Это был необыкновенно серьезный ребенок, к своим новым обязанностям относившийся очень ответственно. Он постоянно пребывал в нервной лихорадке, так как отставал от расписания ежедневных добрых дел: прямо из кожи вон лез и все-таки не управлялся. Он часами рыскал по дому, носился наперегонки с самим собой, превращая усадьбу в истинный ад для людей и животных. На Флоренс моя блестящая мысль должного впечатления не произвела. -- Ничего подобного я не сделаю, Берти. Неужели вы не способны оценить доверие, которое вам оказывают? Кажется, должны бы гордиться. -- Ясное дело, я горжусь. Просто я хочу сказать, у Эдвина это получилось бы в тысячу раз лучше, чем у меня. Бойскауты, они знают столько разных хитростей, и след умеют взять, и залечь где надо, и подкрасться незаметно, в таком роде. -- Берти, вы выполните мое совершенно элементарное поручение или нет? Если нет, скажите прямо, и положим конец этому дурацкому фарсу. К чему тогда притворяться, будто я для вас что-то значу? -- Дорогая старушка, я люблю вас всей душой! -- Так сделаете или не сделаете? -- Ну ладно, ладно, -- сдался я. -- Ладно! Уговорили! И я побрел куда глаза глядят, чтобы тщательно все обдумать. Но только ступил за порог, как чуть не налетел в коридоре на Дживса. -- Прошу прощения, сэр. Я как раз вас разыскивал. -- Что случилось? -- Вынужден поставить вас в известность, сэр, что кто-то измазал ваши коричневые уличные ботинки черной ваксой. -- Что?! Кто? Зачем? -- Не могу сказать, сэр. -- И это уже непоправимо? -- Непоправимо, сэр. -- Проклятье! -- Да, сэр. После того случая я часто задумывался, как это убийцы умеют сохранять форму, пока вынашивают свои преступные замыслы? Передо мной стояла задача попроще, но и то, обмозговывая ее в ночные часы, я так извелся, что утром встал совершенно больной, под глазами -- самые настоящие черные круги, честное слово! Пришлось призвать на помощь Дживса с его живительным снадобьем. Когда кончился завтрак, я стал чувствовать себя как чемоданный воришка на вокзале. Ошивался в холле, дожидаясь, пока на стол положат пакет. А его все не клали. Должно быть, думал я, дядя Уиллоуби все еще сидит у себя в библиотеке, добавляет последние, завершающие штрихи к великому труду своей жизни; и чем дольше я думал, тем меньше мне все это нравилось. Шансов на успех у меня было на глазок примерно два к трем, и когда я пытался представить себе, что будет в случае провала, по спине у меня бежали холодные мурашки. Дядя Уиллоуби был вообще-то нрава довольно мягкого, но мне приходилось наблюдать его и в гневе, и, клянусь Юпитером, если он застанет меня за кражей своего драгоценного манускрипта, его ярости не будет предела. Время уже приближалось к четырем, когда он наконец пришкандыбал из библиотеки с пакетом под мышкой, положил его на стол и прошкандыбал прочь. Я в это время держался к юго-востоку, притаившись позади пустых лат на постаменте. Только он скрылся, я шасть к столу. Схватил пакет и вприпрыжку наверх, прятать добычу. Влетаю к себе, как молодой мустанг-иноходец, и натыкаюсь прямо на бойскаута Эдвина. Чертов мальчишка стоял у комода и копался в моих галстуках. -- Привет, -- говорит он мне. -- Ты что здесь делаешь? -- Навожу порядок в вашей комнате. Это будет мое доброе дело за прошлую субботу. -- За прошлую субботу? -- Да, я отстал на пять суток. До вчерашнего вечера было на шесть, но я почистил ваши ботинки. -- Так это ты?... -- Да. Вы уже видели? Как это я раньше не подумал? А сюда вот зашел посмотреть -- здесь, пока вас не было, жил мистер Беркли, сегодня только уехал, и я подумал, может, он что-нибудь забыл, а я найду и пошлю ему вдогонку. Я таким способом уже сделал не одно доброе дело. -- Благодетель ты наш. Мне становилось все более и более ясно, что этого инфернального ребенка надо отсюда удалить, и как можно скорее. Я держал пакет за спиной, и можно было надеяться, что он его пока не заметил; но теперь надо было прорваться к комоду и быстренько спрятать украденное в ящик, пока никто не вошел. -- Бог с ней, с уборкой, можешь идти, -- сказал я ему. -- А я люблю наводить порядок. Правда-правда. Мне это нисколько не трудно. -- Тут уже все в полном порядке. -- Погодите, увидите, как будет, когда я кончу свою работу. Дело принимало совсем паршивый оборот. У меня не было желания прикончить парнишку, однако я просто не видел иного способа от него избавиться. Я нажал на умственный акселератор. Черепушка лихорадочно зачухала и родила ценную мысль. -- Могу тебе предложить другое дело, еще гораздо более доброе, -- сказал я. -- Видишь эту коробку с сигарами? Возьми ее, спустись в курительную и обстриги все кончики, хорошо? Избавишь меня от уймы хлопот. Ну давай топай отсюда, парень. Он посмотрел на меня с сомнением во взоре, но все-таки потопал. А я упихал пакет в ящик, запер, ключ сунул в карман брюк, и мне сразу полегчало. Я, конечно, может, и обормот, но одержать в тактической борьбе верх над мальчишкой, повсюду сующим нос, это я уж как-нибудь да сумею. Потом я снова сошел вниз. Прохожу мимо двери в курительную, а Эдвин выкатывается кубарем прямо мне под ноги. И я подумал, что самое доброе дело, какое он мог бы сделать, это самоубийство. -- Стригу! -- доложил он мне. -- Стриги, стриги. -- А как стричь, сильно или слегка? -- Средне. -- Ага, ладно. Тогда я пойду. -- И правильно сделаешь. Люди, которые смыслят в таких делах, -- сыщики там разные и тому подобное, -- скажут вам, что самое трудное -- это избавиться от мертвого тела. Помню, ребенком я учил стихотворение про одного типа по имени Юджин Арам, так вот он в этом отношении особенно натерпелся. От самого стихотворения у меня в памяти сохранились только две строки: Та-ра, та-ра, та-рарара, И я его убил! Но я хорошо запомнил, сколько драгоценного времени бедняга потратил на возню с трупом, и в землю его закапывал, и в воде топил, и так далее, глядь, а труп опять перед ним! Не прошло и часа, как я запер пакет в ящик комода, когда я понял, что вляпался в точно такую же историю. Хорошо было Флоренс болтать про то, что рукопись надо уничтожить. Однако если подойти к вопросу с практической стороны, то как, скажите на милость, как можно уничтожить такую основательную пачку бумаги в чужом доме и в разгар лета? Не попросишь же растопить в твоей комнате камин, когда на термометре под тридцать градусов. А если не сжечь, то как еще от нее избавиться? На театре военных действий, бывает, гонцу приходится съесть депешу, чтобы она не попала в руки врага. Но мне, чтобы съесть мемуары дяди Уиллоуби, потребовалось бы не меньше года. Признаюсь, я был в полной растерянности. Единственное, что я мог сделать, это оставить пакет у себя в ящике, и будь что будет. Не знаю, знакомо ли вам такое переживание, но поверьте мне, иметь на совести преступление крайне неприятно. К вечеру уже один вид проклятого ящика стал давить мне на психику. Я сделался нервным; когда дядя Уиллоуби бесшумно вошел в курительную, где я в одиночестве предавался мыслям, и нежданно-негаданно заговорил со мною, я поставил рекорд по прыжкам в высоту из положения "сидя". Я все время гадал: когда дядя Уиллоуби спохватится и учует, что дело неладно? По моим подсчетам, это должно было произойти не раньше чем утром в субботу, когда он не получит ожидаемой издательской расписки в получении бандероли. Но уже вечером в пятницу он выглянул из библиотеки, когда я проходил мимо, и пригласил меня зайти на минутку. Вид у него был растерянный. -- Берти, -- произнес он (он всегда изъяснялся с исключительной торжественностью), -- случилась крайне тревожная неприятность. Как ты знаешь, вчера днем я отправил господам Риггзу и Баллинджеру, издателям, бандероль с рукописью моей книги. Они должны были получить ее с первой почтой сегодня утром. Затрудняюсь сказать, откуда возникло у меня недоброе предчувствие, но судьба бандероли меня беспокоила. И несколько минут назад я позвонил господам Риггзу и Баллинджеру, чтобы справиться о ее сохранности. К моему глубочайшему ужасу, они меня уведомили, что рукопись моя ими до сих пор не получена. -- Странно. -- Я отчетливо помню, что лично заблаговременно положил пакет на стол в холле, чтобы его отвезли в деревню на почту. Но вот что поразительно. Я говорил с Оукшоттом, отвозившим на почту всю корреспонденцию, и он не припоминает, чтобы среди писем был этот пакет. Вернее, он даже совершенно определенно утверждает, что, когда пришел в холл брать корреспонденцию, никакого пакета там не было. -- Удивительно. -- Берти, сказать тебе, что я подозреваю? -- Что? -- Тебе это подозрение, конечно, покажется невероятным, но только так можно увязать воедино все известные нам факты. Я склонен к мысли, что пакет украли. -- Да что вы? Не может быть! -- Нет, ты погоди. Сначала выслушай. Я не говорил об этом ни тебе, ни кому другому, но не подлежит сомнению, что в последние несколько недель из дома исчезли отдельные предметы, одни ценные, другие нет. Напрашивается неизбежный вывод: среди нас находится клептоман! Для клептомании, как тебе, по-видимому, известно, именно характерно, что больной не различает цены вещей. Он с одинаковой готовностью украдет и старое пальто, и перстень с бриллиантами, для него равно соблазнительны и курительная трубка стоимостью в два-три шиллинга, и полный кошелек золотых монет. То обстоятельство, что моя рукопись ни для кого из посторонних не может представлять интереса, как раз и убеждает меня в том, что... -- Но, дядя, одну минуточку! Об этих пропавших вещах мне все известно. Их присвоил Медоуз, мой человек. Я его изловил за воровством моих шелковых носков. Схватил, можно сказать, за руку в самый момент кражи. Дядя весь всполошился: -- Ты меня поражаешь, Берти. Немедленно пошли за ним, и мы его спросим. -- Но его здесь нет. Как только я обнаружил, что он -- носочный вор, я тут же его прогнал. Я затем и в Лондон ездил: нанять нового камердинера. -- В таком случае, раз этого человека, Медоуза, здесь нет, стало быть, он не мог присвоить мою рукопись. Необъяснимо! И дядя задумался. Он расхаживал взад-вперед по комнате, всем своим видом выражая недоумение, а я сидел и непринужденно посасывал сигарету, как тот тип, про которого я где-то читал: он прикончил там одного и сунул труп под стол, а потом ему пришлось целый вечер, сидя за этим самым столом, развлекать и потчевать гостей. Моя преступная тайна так давила мне на психику, что в конце концов я не выдержал, закурил свежую сигарету и вышел прогуляться, немного спустить пары. Был один из тех тихих вечеров, когда стоит кашлянуть улитке в саду, и слышно на милю вокруг. Солнце плавно спускалось за холмы, в воздухе, куда ни глянь, плясали мошки, и все благоухало по-сумасшедшему -- как раз роса выпала, ну, и все такое прочее, -- я уже даже начал ощущать приятное умиротворение, но вдруг услышал в тиши свое имя: -- Я насчет Берти. Сказано мерзким голосом юного мучителя людей Эдвина. Откуда он доносится, я сначала не понял. Но потом сообразил, что из библиотеки. Прогуливаясь, я сам не заметил, как очутился в двух шагах от распахнутого окна. Я часто задумывался над тем, как это получается у героев книг, которые -- знаете? -- в мгновение ока успевают столько всего проделать, с чем другой бы и в десять минут не управился. Но тут, представьте себе, я тоже в мгновение ока отшвырнул окурок, выругался шепотом и, пролетев одним прыжком десять ярдов, приземлился в середине куста, росшего у окна библиотеки. И тут затаился, прижав уши. Мне было ясно, как никогда в жизни, что назревает куча неприятностей. -- Насчет Берти? -- переспросил голос дяди Уиллоуби. -- Насчет Берти и вашего пакета. Я слышал, вы сейчас с ним говорили. По-моему, он у него. Если я вам скажу, что в ту самую минуту, как моего слуха коснулись эти убийственные слова, за шиворот мне упало с ветки какое-то насекомое довольно ощутимых размеров, а я не мог даже шевельнуться, чтобы его как-то придавить, -- вы легко поймете, что на душе у меня было невесело. Я чувствовал, что против меня ополчился весь мир. -- О чем ты говоришь, мальчик? Минуту назад я обсуждал с Берти загадочную пропажу моей рукописи, и он выразил по этому поводу точно такое же глубокое недоумение, как и я. -- А я вчера вечером был у него в комнате, делал одно доброе дело, и вдруг он входит с каким-то пакетом, я заметил, хотя он прятал его за спиной. Он послал меня в курительную обрезать сигары, а через две минуты спускается следом, и в руках уже ничего. Так что пакет должен быть у него в комнате. Этих чертовых бойскаутов, насколько мне известно, специально учат наблюдательности, методам дедукции и всему такому прочему. Но думают ли их руководители о последствиях, хотелось бы мне знать. Вы только взгляните, к чему это приводит. -- Крайне маловероятно, -- произнес дядя Уиллоуби, и у меня немного отлегло от сердца. -- Я могу сходить поискать у него в комнате, -- предложил юный аспид. -- Вот увидите, пакет окажется там. -- Но зачем ему могло понадобиться совершать такую противоестественную кражу? -- А может, у него вот та самая болезнь, про которую вы говорили. -- Клептомания? Вздор. -- Может, и все пропавшие вещи украл на самом деле Берти, -- с надеждой в голосе развил свою мысль малолетний мерзавец. -- Может быть, он как Раффлс. -- Как Раффлс? -- Это из книжки один парень, который норовил прикарманить все, что плохо лежит. -- Не допускаю мысли, чтобы Берти... э-э-э... норовил прикарманить все, что плохо лежит. -- Но пакет у него, я уверен. Вот что вы можете сделать: скажите ему, будто мистер Беркли прислал телеграмму, что забыл здесь какую-нибудь вещь. Он ведь жил в комнате Берти. И вы скажете, что хотите ее там поискать. -- Это, пожалуй, можно. Я бы... Дальше я слушать не стал. Земля начала дымиться у меня под ногами. Нельзя было медлить ни минуты. Осторожно выбравшись из куста, я со всех ног бросился к парадному входу, взбежал по лестнице в свою комнату и подлетел к комоду. Сунул руку в карман -- нет ключа! Потеряв уйму времени, я наконец вспомнил, что положил его вчера вечером в свои вечерние брюки, и там он, по-видимому, и остался. Где, черт возьми, мой вечерний костюм? Я обыскал всю комнату, пока не сообразил, что, должно быть, Дживс унес его чистить. Подскочить к звонку и позвонить было для меня делом одной секунды. Только отзвонил, как за дверью раздались шаги и входит дядя Уиллоуби. -- Берти... -- говорит он и не краснеет, -- м-м-м... я получил телеграмму от Беркли, он жил в этой комнате, пока ты отсутствовал, и он просит отослать ему... э-э-э... портсигар, который он, по-видимому, забыл захватить, уезжая. Внизу его не оказалось, и я подумал, что он мог оставить свой портсигар в этой комнате. Сейчас я его... м-м-м... тут поищу. Весьма омерзительная картина: старый, убеленный сединами человек, ему бы пора о душе подумать, а он лжет, как актер на подмостках. -- Я никакого портсигара не видел, -- говорю. -- Но я все-таки поищу. Не пожалею... э-э-э... усилий. -- Если бы он был здесь, я бы его наверняка заметил, нет разве? -- Он мог ускользнуть от твоего внимания. Возможно, он... м-м-м... лежит в одном из ящиков комода. Дядя Уиллоуби принялся вытягивать ящик за ящиком и рыться в них, как старая ищейка, не переставая бормотать при этом про Беркли и его портсигар. Я стоял рядом и терял в весе фунт за фунтом. Подошла очередь того ящика, где находился пакет. -- Этот, кажется, заперт, -- заметил он, подергав ручку. -- Д-да. Я бы на вашем месте не стал беспокоиться. Он... Он... это... заперт, и вообще. -- А ключа у тебя нет, что ли? Тихий, почтительный голос у меня за спиной произнес: -- Не этот ли ключ вам нужен, сэр? Он лежал в кармане ваших вечерних брюк. Дживс, собственной персоной. Он просочился в комнату с моим костюмом и теперь протягивал мне ключ. Я готов был растерзать его за такую заботу. -- Благодарю вас, -- говорит дядя. -- Не стоит, сэр. Пролетела минута. Дядя Уиллоуби выдвинул ящик. Я закрыл глаза. -- Нет, -- произнес дядя. -- Тут ничего нет. Пусто. Спасибо, Берти. Надеюсь, я не очень тебя побеспокоил. По-видимому, Беркли все-таки не оставлял у нас портсигара. Он ушел, и я старательно запер за ним дверь. А потом обернулся к Дживсу. Он раскладывал на кресле предметы моего вечернего туалета. -- Э-э-э... Дживс. -- Да, сэр? -- Н-нет, ничего. Дьявольски трудно было подыскать вступительные слове -- М-м-м... Дживс! -- Да, сэр? -- Это не вы?.. То есть вы не?.. Не было ли там?.. -- Я вынул пакет еще утром, сэр. -- Да? А по... почему? -- Нашел, что так оно будет вернее, сэр. Я напряг мозги. -- Вам это все, должно быть, представляется необъяснимым, а? -- Вовсе нет, сэр. Я случайно слышал, как вы с леди Флоренс обсуждали положение, сэр. -- Ах, вот оно что! -- Да, сэр. -- Вот что, Дживс. Я думаю... в общем и целом... будет неплохо, если вы его придержите пока что у себя, до возвращения в Лондон. -- Совершенно с вами согласен, сэр. -- А там мы его, как говорится, куда-нибудь сплавим, -- Именно так, сэр. -- Оставляю его на ваше попечение. -- Можете не беспокоиться, сэр. -- А знаете, Дживс, вы, как бы это вернее сказать, от личный малый. -- Стараюсь, сэр. -- Один на миллион, я думаю. -- Вы очень добры, сэр. -- Что ж, пожалуй, тем самым -- все. -- Очень хорошо, сэр. Флоренс возвратилась в понедельник. Я увиделся с нею только в пять часов, когда все сошлись пить чай в холле. Но пока народ не разошелся из-за стола, мы не могли и словечком обменяться с глазу на глаз. -- Ну, Берти? -- проговорила она, когда мы наконец остались одни. -- Все в порядке, -- ответил я. -- Вы уничтожили рукопись? -- Не то чтобы уничтожил, но... -- В каком смысле это надо понимать? -- В том смысле, что не буквально... -- Берти, вы что-то крутите. -- Я же сказал: все в порядке. Дело в том, что... И я уже было собрался ей все толком объяснить, но тут из библиотеки выкатился дядя Уиллоуби, весь сияя, как новорожденный. Старика просто узнать было нельзя. -- Поразительная вещь, Берти! Я только что говорил по телефону с мистером Риггзом, и он сказал, что они получили мою бандероль сегодня утренней почтой. Не представляю себе, что могло послужить причиной такой задержки? Почтовая служба в загородной местности работает из рук вон плохо. Я напишу жалобу в министерство. Мыслимое ли дело, чтобы так задерживать ценные отправления? Я в это время рассматривал профиль Флоренс, но тут вдруг она оборачивается и устремляет прямо на меня взор, пронзительный, как острый нож. Дядя Уиллоуби пропетлял обратно к себе в библиотеку, и в холле воцарилась тишина, такая мертвая, хоть читай отходную. -- Не понимаю, -- выговорил я наконец. -- Клянусь Богом, я совершенно ничего не могу понять. -- А я могу. Я все отлично поняла, Берти. Вы смалодушничали. Боясь навлечь гнев своего дяди, вы предпочли... -- Нет-нет! Ничего подобного! -- Вы предпочли потерять меня, лишь бы не рисковать потерей денег. Может быть, вы думали, что я говорила не всерьез. Напрасно. Мое условие было вполне серьезно. Наша помолвка расторгнута. -- Но... послушайте! -- Ни слова больше. -- Но, Флоренс, старушка... -- Ничего не желаю слушать. Ваша тетя Агата была права, как я теперь вижу. Я еще легко отделалась. Было время, когда я думала, что при должном усердии из вас еще можно вылепить нечто достойное. Но оказывается, вы совершенно безнадежны. Она выскочила вон, оставив меня подбирать черепки. Наведя порядок, я поднялся к себе и позвонил Дживсу. Он явился как ни в чем не бывало, будто ничего не случилось и не может случиться. Не человек, а само спокойствие. -- Дживс! -- возопил я. -- Пакет доставлен лондонскому адресату! -- Вот как, сэр? -- Это вы его отправили? -- Да, сэр. Я сделал как лучше, сэр. По моему мнению, вы с леди Флоренс переоценили опасность того, что кто-то может обидеться, прочитав о себе в мемуарах сэра Уиллоуби. Нормальный человек, сэр, как подсказывает мне мой личный опыт, радуется, если видит свое имя в печати, вне зависимости от того, что именно о нем написано. У меня есть тетка, сэр, которая несколько лет мучилась от отечности ног. Потом стала пользоваться "Превосходной мазью Уокиншоу", и это ей сильно помогло, настолько, что тетка направила письмо в газету. И когда там описали ее случай, с фотографиями ее нижних конечностей "до" и "после", первые -- совершенно отталкивающего вида, гордости ее не было предела, вследствие чего я и понял, что людям желанна известность, а какая -- все равно. Более того, если вам случалось изучать психологию, сэр, вы, конечно, слышали, что самые почтенные пожилые джентльмены отнюдь не против, чтобы люди знали, какими лихими молодцами они были в молодости. У меня есть дядя... Я сказал, что пусть провалятся его дядя, и его тетя, и он сам, и все прочие члены их семьи. -- Вам известно, черт побери, что леди Флоренс расторгла нашу помолвку? -- В самом деле, сэр? Ни малейшего сочувствия в голосе, будто с ним говорят о погоде. -- Я вас увольняю! -- Очень хорошо, сэр. Он вежливо кашлянул. -- Поскольку я уже не состою больше у вас в услужении, сэр, я могу высказаться, не нарушая субординации. По моему мнению, вы и леди Флоренс решительно не подходите друг другу. Ее сиятельство, в противоположность вам, обладает весьма неустойчивым и деспотическим характером. Я без малого год прослужил у лорда Уорплсдона и имел возможность довольно близко наблюдать темперамент ее сиятельства. На людской половине о ней сложилось весьма неблагоприятное мнение. Ее манеры вызывали немало порицаний с нашей стороны. Иногда она переходила всякие границы. Вы не были бы с нею счастливы, сэр! -- Ступайте вон! -- Я также нахожу ее педагогические приемы чересчур для вас обременительными. Я полистал книгу, которую ее сиятельство дала вам для изучения, -- она все эти дни лежит у вас на столе -- и считаю ее совершенно неподходящей. Вам бы она, безусловно, пришлась не по вкусу. А от личной горничной ее сиятельства, случайно слышавшей разговор между своей хозяйкой и одним из гостящих здесь джентльменов -- мистером Максвеллом, редактором литературного ежемесячника, -- я получил сведения, что она намерена сразу же вслед за этим усадить вас за Ницше. Вам не понравится Ницше, сэр. Это нездоровое чтение. -- Убирайтесь! -- Очень хорошо, сэр. Удивительно, как бывает: утром видишь предмет в ином свете, чем с вечера. Со мной это случалось неоднократно. Почему-то, когда наутро я проснулся, сердце мое уже совсем не так обильно обливалось кровью. День был преотличный, и что-то в том, как весело заглядывало солнышко в окно и оглушительно галдели пташки в кустах, подсказывало мне, что Дживс, возможно, не так уж и не прав. В конце-то концов, профиль профилем, но действительно, такое уж ли это удовольствие -- быть помолвленным с Флоренс Крэй, как может показаться на посторонний взгляд? Не исключено, что в словах Дживса насчет ее норова что-то есть. Я начал сознавать, что для меня идеальная жена, как я ее себе представляю, -- это нечто гораздо более томное, льнущее, лепечущее, ну, в общем, в таком духе. Когда я додумал до этого места, взгляд мой упал на книгу "Типы этических категорий". Я открыл ее наобум, и вот что, клянусь, без обмана, бросилось мне в глаза: "Из двух антитез греческой философии лишь одна жизненна и внутренне непротиворечива, а именно Идеальная Мысль в противопоставлении объекту, который она пронизывает и формирует. Другая адекватна нашему понятию Природы, феноменологична сама по себе, нежизненна и не имеет перманентного основания, будучи лишена сколько-нибудь убедительных предикатов, -- или, говоря коротко, сохраняет убедительность лишь посредством внутренних реальностей, обретающих внешнее выражение". Н-да. Как это на ваш вкус? А Ницше, говорят, еще гораздо хуже! -- Дживс, -- сказал я ему, когда он принес мне поднос с утренним чаем, -- я тут все хорошенько обдумал. Вы восстановлены на работе. -- Благодарю вас, сэр. Я сделал большой оптимистический глоток. Меня начало разбирать глубокое уважение к аналитическому уму этого человека. -- Кстати, Дживс, -- говорю я ему, -- насчет этого клетчатого костюма... -- Да, сэр? -- Он что, действительно плоховат? -- Несколько эксцентричен, я бы сказал. -- Но ведь многие подходят, спрашивают фамилию моего портного. -- Несомненно, с тем чтобы обходить его стороной, сэр. -- Он пользуется в Лондоне превосходной репутацией. -- Я не подвергаю сомнению его моральные качества, сэр. Я все еще колебался. Мне казалось, что я стою перед угрозой оказаться в когтях у собственного камердинера, и если сейчас уступлю, то стану, как бедняга Обри Фодергилл, сам над собой не властен. Но с другой стороны, Дживс -- явно малый с головой, и было бы очень даже славно передоверить ему обязанность думать, когда понадобится. Наконец я принял решение. -- Хорошо, Дживс, -- сказал я. -- Вам виднее. Можете его подарить кому-нибудь. Он посмотрел на меня сверху вниз, снисходительно, как папаша на несмышленого сына. -- Благодарю вас, сэр. Я отдал его вчера вечером младшему садовнику. Еще чаю, сэр?

все книги автора